Я молчал. Он вел куда-то разговор, но я пока не понимал, куца.

— Моя Терция. Она ждет тебя в своей спальне. Мне нужен сын, Публий.

Сенатор когда-то командовал легионом, был квестором, потом претором, но до звания консула так и не добрался. И все же он привык повелевать. Это походило на приказ. Я мог бы его не выполнять, но отказ был, по меньшей мере, нелеп.

Я люблю женщин, и жена знала о моих приключениях с другими.

Старик молча поднялся, взял светильник и повел меня в спальню собственной жены. Он сам открыл дверь в комнату и застыл на пороге. Я видел Терцию несколько часов назад — она встретила меня в атрии, где сидела вместе с другими женщинами и пряла шерсть. Аккуратно причесанные волосы, склоненная голова. Густой румянец ярко вспыхнул на округлых щеках и залил даже шею, когда она в первый раз глянула на меня. Теперь мне стала понятна причина ее смущения.

Она уже тогда знала, чем закончится эта ночь и что я войду к ней в спальню под покровом ночи.

Старик оставил светильник и, прежде чем закрыть дверь, сказал.

— Если она понесет, то я не буду к ней больше заходить.

Дверь хлопнула. Мы остались одни.

Терция вдруг всхлипнула.

— Ну что ты, Терция… — я взял в ладони ее лицо, приподнял. Мне нравилось, что я могу называть ее как мою Эмилию. — Я тебе не симпатичен? Скажи, и я просто побуду с тобой, а потом скажешь, что ничего не вышло.

Она замотала головой, и я едва услышал ее: «Не ты».

Ее тело соскучилось по мужским ласкам. Более похотливая и испорченная женщина заманила бы в свою постель искусного в таких утехах раба. Но эта сносила беспомощные ласки старого мужа, лишь бы вновь возродить к жизни угасающий род.

Когда я уходил на рассвете, хозяин вышел в атрий меня проводить.

Он смотрел не слишком дружелюбно — как ни верти, а ревность куснула его сердце не раз и не два в ту ночь, когда до его слуха долетали стоны из маленькой спаленки.

— Проживу еще год непременно, чтоб поднять ребенка с земли и признать своим, — пообещал старик.

К слову, он сдержал обещание. Я знаю — и знаю точно, что многие семьи были не так щепетильны. Рассказывают, что вдовые женщины, не имевшие наследников, выходили за стариков и спали после того с кем ни попадя — кто с рабом, кто с вольноотпущенником. Семьи этих детей редко признавали, и потому как ни мало было наследников в те годы, в подкидышах не ощущалось недостатка. Каждое утро их находили на рынке. И я время от времени посылал Диодокла на Бычий рынок поглядеть — не подкинули ли нового младенца. Я брал найденыша к себе в дом, точно зная, что уж по матери эти дети вовсе не безродные и не рабы, что наверняка их дед или дядя, или старший брат остался лежать на Каннском поле. Подкидывали больше мальчиков — девочек иногда признавали. Ведь им не беречь родовые традиции, не поддерживать культ домашних богов. Обычно их выдавали замуж за неровню, или они так и оставались при доме — то ли служанки, то ли дочери господина, по рождению свободные, в жребии несчастные.

* * *

Уж коли речь зашла о женщинах, то я должен непременно рассказать о Селене. Многие мужчины позавидовали бы ее сообразительности и уму. Девочкой лет восьми или девяти ее привезли на невольничий рынок. Думаю, ее попросту украли где-то на Востоке из богатой семьи — она умела читать по-гречески и писала складно. Была она смуглой, с миндалевидными глазами и прямыми волосами, черными как вороново крыло. Ее полные чувственные губы всегда были полуоткрыты. А груди… Но я забегаю вперед. В десять лет она была некрасивым цыпленком, но уже умна и находчива. Ее купили в наш дом в помощницы кухарке, и она помогала, не ленясь, делая любую работу и угождая на кухне, при этом держась за свою покровительницу и ни на шаг не отходя. Она сумела втереться в услужение к хозяйке, выполняя не только капризы Эмилии, но и ведя ее записи по хозяйству. А моей Эмилии трудно угодить, чуть что, она награждала жаркими пощечинами прислугу куда чаще, чем я бил своих рабов. Когда года через три какой-то парень из домашних рабов решил затащить Селену в кладовку, она объявила, что хозяин держит ее для себя и коли не найдет в ней невинности, то отрежет всем молодым рабам носы и губы, ну и то, что пониже, тоже. И заявила это таким уверенным тоном, что ей поверили. И с тех пор никто даже по заднице ее похлопать не решался.

Когда ей исполнилось шестнадцать, она явилась ко мне в таблиний и попросила отпустить ее на свободу.

Если честно, я удивился. Другой бы прогнал дерзкую, а я спросил, с какой стати я должен ее отпускать, коли она моя рабыня и может пригодиться на работах.

Она ответила, что ей известно мое сластолюбие, что я почти каждую ночь дома провожу в объятиях женщины. Супруга моя вскоре родит и вряд ли станет удовлетворять мои притязания в ближайшее время. К тому же тело женщины повинуется призывам Луны. И в определенные дни женщина не делит ложе с мужчиной. Так что вторая женщина мне просто необходима. Но если Селена понесет и родит, мне будет неловко видеть сына своего рабом. Она знает мое благородство и уверена в этом. Поэтому пусть незаконный ребенок Сципиона родится свободным.

Меня поразила ее речь — мудрая, рассудительная, речь торговца, а не юной девицы. И в то же время она игриво облизывала губы, поправляла прядь волос, смотрела так, будто немедленно приглашала предаться Венериным удовольствиям. Я ответил: пусть явится ко мне вечером, и коли я найду ее невинной, то отпущу на свободу. Так и вышло. Вот только Селена не родила мне ни сына, ни дочери — она вообще ни разу не рожала. Меня это устраивало — ее тело долго не старело и доставляло мне всякий раз удовольствие, когда моя супруга не могла или не желала этого сделать.

История эта, с другой стороны, показывает, как самый точный и здравый расчет рушит нам Судьба, будто нарочно желая посмеяться над нами.

* * *

Около полудня прибыл Тиберий Семпроний Гракх. Годами Тиберий лишь на семнадцать лет моложе меня (если я верно помню), то есть далеко не мальчик. Но выглядит он куда краше, чем в свои уже далекие двадцать лет — я помню его неуклюжим и тощим подростком, похожим на нелепого гусенка — с длинной шеей и редкими волосками бороды, которую он недавно в первый раз постригал, чтобы возложить на алтарь и сжечь в жертву богам. Он рос без отца (да и не помнил его), опекаемый родственниками, которых зачастую не было дома, потому что все они воевали, а он мужал, впитывая известия об этих битвах.

Теперь он сделался степенным, уверенным в себе мужчиной. Широкоплечий, сдержанный в движениях, на загорелом лице ярко сверкали зубы. На висках в густых кудрях уже пробивалась седина, будто чуть приснежило темный камень на гребне горной гряды. Я невольно и сразу сравнил его с камнем — такую излучал он уверенность и твердость.

В это утро еще засветло он прислал раба с известием, что приезжает, просил истопить баню и уделить ему место за столом. Это было любезно. Мои женщины в тот день как раз собирались на рынок. Уж не ведаю, что они рассчитывали там прикупить — после роскошного Рима в далекой провинции. Но на асс здесь можно взять столько, сколько в Риме не получишь и за целый сестерций, посему сыр или фрукты они закупали целыми корзинами. Я попросил привезти для меня свежего сыра от Тита Веллия — этот ловкач-фермер умудрился не только вернуться с войны, но и завести отличную сыроварню — каким-то чудом семья его не разорилась без хозяина, и теперь вся округа лакомилась чудесным сыром. Кажется, его сыр — единственное, что я могу еще есть.