Наконец, не в силах сдержать возбуждение, он дернул Крэга за рукав:

– Крэг, где они едят?

– Конечно, у себя дома, мальчуган, как и ты. – Крэг протянул вилку и нож мальчику, предлагая приступить к трапезе. – Только, – признался Крэг, – их мамы делают один большой костер и все вместе жарят ребрышки.

– Ребрышки?

– На эвкалиптовых листьях, нет ничего вкуснее.

– Ох! – Дэйви разочарованно посмотрел на свою полную тарелку.

– Слушай, – предложил Крэг, – если вылижешь ее дочиста, завтра можешь есть ребрышки с ними.

Пиппа пнула его под столом, и Крэг пояснил:

– Никакого вреда, а пользы – масса. Я вырос на такой еде.

– Но Дэйви не такой, как ты, – тихо сказала она. – Ты не должен так дразнить его, он будет только разочарован.

– Ребрышки еще никого не разочаровали.

– Ты знаешь, что я не об этом, – рассердилась она.

– Улыбнись, – посоветовал он. – Помни, единственная женщина на пятьсот миль вокруг!

И Пиппа, которой хотелось пнуть его по лодыжке, улыбнулась.

Подстегнутый обещанием Крэга и ободренный застенчивым дружелюбием маленьких коричневых лиц за окном, Дэйви очистил тарелку, прислушиваясь к разговорам о стадах, укрощении лошадей, перегоне скота, о местах со странными именами – Перебор, Большой Сухой, Приди и Возьми.

Оказалось, что объездка лошадей начинается на этой неделе. Дикие лошади пойманы в прошлом месяце, теперь начинается приручение.

– Кобылы приручены, – сказал один из пастухов очень тихо, что поразило Пиппу в человеке такой грубой профессии, – они пугливы, но легко подчиняются, зато жеребцы – другое дело.

– Особенно, – так же негромко добавил пастух Гарри, – тот парняга, которого мы еще не заарканили. Он попортит немало крови.

Миссис Кэсс принесла сливовый пирог… Она, конечно, превосходная повариха… Затем каждый взял свою тарелку, почистил ее, положил в мойку, началось чаепитие.

Маленькие темноглазые человечки за окном исчезли – несомненно, объяснила Пиппа Дэйви, легли спать. Услышав это, Дэйви тоже согласился на послеобеденный сон, и Пиппа отвела его в комнату Крэга.

– Как странно, – сказал Дэйви, как заправский путешественник, – спать под крышей.

– Тебе больше нравилась палатка, милый? – Пиппа взбила подушку.

– Нет, – заверил ее Дэйви. – Мне здесь нравится, это мой дом.

Мой дом. Он сказал это с такой верой и убежденностью, что глаза Пиппы увлажнились. Надолго ли?

– Мне тоже хочется плакать от радости, Пиппа. – Дэйви, ошибочно истолковав ее слезы, улыбнулся и гордо сказал: – Можешь идти. Больше не надо сидеть со мной, пока я засыпаю. – Когда она послушно встала и направилась к двери, он попросил: – Пиппа, ты скажешь ему?

– Кому, милый?

– Скажи своему мужу, что тебе не нужно сидеть со мной.

– Да, Дэйви, скажу.

– И, Пиппа…

– Да, Дэйви?

– Передай ему, что очень скоро я стану совсем взрослым. Скажешь?

– Да, Дэйви.

Она медленно вышла. «Я стану совсем взрослым»… Дэйви был так горд, он всегда болезненно воспринимал свою зависимость. Однако она чувствовала боль, потому что этому не суждено было сбыться.

Это его последняя весна. Так сказал доктор Харрис, и она закончилась три месяца назад.

Она нашла дорогу в большую комнату, где надеялась найти Крэга. Пастухи, бухгалтер, ковбои и главные помощники разошлись по своим домам. В кухне миссис Кэссиди было темно, видимо, она тоже ушла.

Пиппа постучала в дверь, затем вошла в проходное помещение. Крэг поднялся из бамбуковой качалки, уступая ей место.

– Нет, – отмел он ее возражения, – мне нравится смотреть, как женщина качается, она более естественна.

– А по-моему, все наоборот, – возразила она, – мужчина сидит на крыльце, курит трубку и смотрит назад сквозь годы.

– Я кажусь таким старым? – ухмыльнулся он.

– Нет, просто так я вижу мужчину в качалке.

– Сказать тебе, как я вижу женщину в качалке? Она держит на руках ребенка и поет колыбельную.

– Наверное, здесь твоя мать укачивала тебя, – немного натянуто сказала Пиппа, – пела тебе колыбельные. – Не успел Крэг ответить, как она сменила тему: – Ты хотел поговорить с Дэйви?

– Да. – Он раскуривал трубку, не говоря ни слова.

Пока это продолжалось, Пиппа вспомнила пастухов и подивилась тому, что эти грубые парни говорят такими тихими, сдержанными голосами.

Крэг выронил трубку и смеялся до слез.

– Барни, Сноуи, Гарри, Нобби, – гоготал он. – Тихие сдержанные голоса! Погоди, пока я ребятам не скажу.

– Не вижу ничего смешного.

– Увидишь, когда я поведу тебя смотреть на объездку. Конечно, голоса у парней тихие и сдержанные. Они берегут их до того раза, когда будут лупить хлыстом или всаживать шпоры в очередного норовистого скакуна. Но, – заметил он смущение Пиппы, – приятно, что ты назвала их «тихими и сдержанными».

– Ты не любишь своих людей?

– Не люблю? – Он изумился.

– Судя по твоему голосу, нет. Хотя, возможно, – холодно добавила она, – ты не любишь ничего тихого и сдержанного.

Крэг долго не отвечал. Затем глухо признес:

– Не всегда легко быть таким. Тихим и сдержанным. – Он подошел к окну. Пиппа увидела, что костяшки его пальцев, сжимающих раму окна, побелели. – Нелегко, – повторил он.

Наступила долгая пауза. Чувствуя странную неловкость, Пиппа напомнила, о чем они собрались поговорить. Крэг кивнул, вернулся к ней, а затем быстро вытянул все известные ей подробности о болезни Дэйви: первые тревожные признаки, проведенное после этого лечение, мнение врачей. Наконец, доктора Берта.

– Глен Берт повторил то, что я уже знала, но сказал, что каждый день приходят новые сообщения по болезни Дэйви. Он сказал…

– Продолжай, Пиппа.

– …что иногда, вопреки фактам, несмотря на все известные врачу данные, происходит не так, как предсказывает доктор. Но, – голос Пиппы дрогнул, – сколько может ждать маленький мальчик?

Несколько раз, пока они говорили, Крэг вставал и наливал чай. Потом возвращался и задавал новые вопросы. Потом вопросы кончились, а они еще полчаса сидели в комнате, хотя, как с сонным удивлением поняла Пиппа, уже светало. Они проговорили всю ночь.

Крэг снова встал, но на этот раз не за чаем. Он наклонился, поднял ее и перенес в комнату.

– По крайней мере, у тебя остался час до первой чашки чая. Прекрасного сторожа я сделал для нашего мальчугана.