— Как погода на Эджуэй?

— Жуть.

— И тут так. И, видимо, будет еще хуже. Прежде чем кое-что станет улучшаться. Скорости ветров и высоты волн побивают все рекорды в соревновании между штормами Северной Атлантики.

Гунвальд уныло поглядел на радио.

— Уж не хотите ли вы мне сообщить, что эти траулеры ООН повернули назад?

— Одному пришлось повернуть.

— Но ведь эти тральщики МГГ еще два часа назад шли на север?

— Судно, которое называется «Мелвилл», старше «Либерти»[13]лет на десять-двенадцать. И хотя «Мелвилл», быть может, и в состоянии выбраться и не из такой бури, как эта нынешняя, но идти навстречу шторму, против ветра корабль не может. И машина не такая сильная, и конструкция не очень прочная. Капитан боялся, что если он не положит судно на обратный курс, то оно рассыплется.

— Однако он вроде бы все еще в штормовой зоне.

— Ну, моря даже там неспокойные.

Гунвальд провел рукой по вдруг повлажневшему лицу и вытер ладонь о брюки.

— А «Либерти» идет прежним курсом?

— Да. — Американец замолчал. Радио посвистывало, потрескивало электрическими разрядами, шипело, словно эфир изобиловал змеями. Потом тягучий голос произнес: — Смотрите. Знаете, на вашем месте я так бы не цеплялся своими упованиями за «Либерти».

— У меня нет другой соломинки.

— Да уж. Но шкипер этой второй посудины ненамного увереннее, чем капитан тральщика «Мелвилл».

— И, догадываюсь, вертушку в воздух вы пока пустить не можете, правда? — спросил упавшим голосом Гунвальд.

— Вся техника на приколе. Вертолеты в ангарах.

И добро на полет получат не скоро. Нам это, может быть, и не по вкусу, но что делать?

Громкоговоритель крякнул и щелкнул — электростатические поля.

Гунвальд ничего не сказал.

Наконец, заметно обеспокоенным голосом офицер с Туле произнес:

— Знаете, «Либерти» все же имеет шанс. Будем надеяться.

Гунвальд вздохнул.

— Я не могу, понимаете, не могу сказать своим про «Мелвилла». Не смею. Не сейчас.

— Как знаете.

— Если и «Либерти» повернет назад, что ж, тогда скажу. Сейчас не хочу их расстраивать. Надежда ведь остается. Какая-то.

В ответ из Туле послышалось:

— Мы все за них. В Штатах все выпуски новостей с них начинаются. Газеты тоже. Миллионы людей за них.

Узел дальней связи подлодки «Илья Погодин» сиял всеми цветами радуги — такая красочность обстановки в одном из отсеков боевого подводного судна возникала благодаря экранам видеотерминалов, на огромные плоскости которых выводились декодированные уже результаты радиоперехвата, ставшего возможным благодаря антенне основного радионаблюдения, что качалась теперь на морских волнах в тридцати метрах над заполненным красочными сполохами помещением. Операторские пульты для ввода-вывода данных высвечивали все основные цвета. В одном углу этой напичканной добром каюты трудилось двое техников. А Тимошенко беседовал с Никитой Горовым у двери.

Хотя вычислительные машины субмарины непрерывно сортировали и отправляли в банки данных на хранение сотни сообщений, касающихся самых разных тем, все же поток данных, так или иначе связанных с Эджуэйским кризисом, был заметен и непрерывно увеличивался. С консоли в главный компьютер ввели пять ключевых слов: Карпентер, Ларссон, Эджуэй, «Мелвилл», «Либерти». Эта главная ЭВМ должна была создать специальный файл из сообщений, содержащих по крайней мере одно из этих пяти слов.

— Это все? — спросил Горов, дочитав материалы по Эджуэй.

Тимошенко кивнул.

— ЭВМ выдает обновленную распечатку файла каждые пятнадцать минут. Той, что у вас, всего десять минут от роду. Может быть, и появились за это время какие-то незначительные дополнения и добавления. Но главное — у вас на руках.

— Если погода наверху хоть вполовину такая скверная, как они говорят, то и «Либерти» придется повернуть назад.

Тимошенко согласился с этим предположением.

Горов глядел на распечатку, уже не видя ни текста, ни тем более букв, и даже не старался прочесть, что там написано. За черными как ночь буквами, оттиснутыми лазерным принтером, проступал образ мальчика: свеженькое личико, золотая шевелюра, распахнутые объятия. Сын, которого он не сумел спасти.

Наконец, Горов заговорил:

— Я буду в рубке управления. Подождем дальнейших сообщений. Дайте мне знать сразу же по поступлении новых известий на этот счет.

— Слушаюсь.

Поскольку «Погодин» сейчас, по сути дела, не двигался, а практически неподвижно висел в глубине, вахту в рубке управления несли всего пятеро, не считая первого помощника капитана по фамилии Жуков. Трое сидели в черных креслах, вращающихся вокруг осевого винта, следя за стеной напротив, которая представляла собой сплошной ковер из циферблатов, экранов, панелей индикации, рукояток, ручек, ключей, клавиш, кнопок, — а напротив располагался пульт контроля за погружением. Первый помощник Жуков сел на металлический стул в самом центре зала и погрузился в считывание свежайших новостей, которые по его запросам ЭВМ выводила в виде большой таблицы на лицевой панели графопостроителя.

Эмиль Жуков представлял собой единственную вероятную угрозу противодействия тому замыслу, который Горов намеревался осуществить, хотя и не представлял себе пока точного плана во всех деталях. Жукову, единственному среди членов экипажа, были предоставлены полномочия на отрешение капитана от власти в случае недееспособности последнего. Это означало, что если Жуков возомнит, что Горов не в своем уме, не приведи боже, капитан не повинуется прямым указаниям Военно-Морского Министерства, то Горов может расстаться с капитанским мостиком. Естественно, воспользоваться этим своим правом Жуков решится лишь в крайней нужде. Рано или поздно подлодка вернется из похода, а на родине ее ждет начальство, которому надо будет доказывать правомерность своих действий.

Как бы то ни было, Жуков вполне мог сорвать реализацию плана.

Эмилю Жукову исполнилось сорок два года, и, стало быть, он был ненамного моложе своего капитана, однако в отношениях между ними чувствовалось неравноправие, отличное от надлежащей субординации, — нечто вроде отношений наставника и подмастерья. Роли «учителя» и «ученика» возникли как бы сами собой, и по большей части, по воле Жукова, в чинопочитании. Жуков до того уважал порядок и дисциплину, что выказывал в отношении любого начальства нездоровое благоговение. Будь на месте Горова кто-то иной, мало что бы изменилось: Жуков способен был увидеть светоч знаний и источник мудрости в любом капитане. Высокий, худой, длинное продолговатое лицо, напряженные карие глаза, густые темные волосы — все это, на взгляд Горова, придавало его первому помощнику сходство с волком. К тому же осторожность в движениях дополняла манера глядеть прямо в лицо, выражение которого у Жукова при этом казалось алчным. На самом же деле он просто ел глазами любое начальство и вообще не был ни столь опасен, ни столь ярок, как это могло представиться постороннему человеку. Жуковым Горов не мог быть особенно недоволен: просто хороший человек, настоящий мужчина, надежный, хотя и не хватающий звезд с неба, командир. В обыкновенном раскладе искренняя почтительность к непосредственному руководителю заведомо означала готовность к сотрудничеству — однако никак нельзя было считать верность Жукова своему капитану чем-то само собой разумеющимся, особенно при возникновении чрезвычайных обстоятельств. Жуков постоянно имел в виду, что, кроме Горова, на свете много другого начальства, поглавнее его командира и, следовательно, есть такие люди, которые заслуживают большей почтительности и преданности со стороны Жукова, чем даже капитан Горов.