– Можно подумать, что на ветвях вашего дуба растут незабудки, – сказал я.

– Ах, черт! Ну надо же! – воскликнул художник, а затем как ни в чем не бывало произнес: – Ну и что! Это повтор тонов. – И снисходительно добавил: – Знаете, все это дело художника.

Вспомнив, с какой уверенностью говорил тогда мэтр, я заявил клиенту:

– Это голубое пятно? Но это же повтор тона! Знаете, ведь это дело художника!

– Какая удивительная штука – искусство! – воскликнул преподаватель. – Глядя на эту картину, профан сказал бы: «Как это на дубе оказались незабудки?» А мы говорим: «Повтор тона». Повтор тона!

И его лицо озарила лукавая улыбка.

– На этой незабудке я подловлю своего коллегу, учителя ботаники…

Жизнь в «Художественном союзе» протекала очень спокойно. Честно говоря, работы Деба-Понсана начинали приедаться. Один клиент, проявивший сперва большой энтузиазм и купивший одну из наиболее удачных картин мэтра, «Корова и теленок», зашел в магазин и попросил Дюма забрать холст обратно.

Но были у нас и удачные дни. Так, один за другим были приобретены три холста Деба-Понсана. Помню также, что один любитель искусства купил у нас картину бордолезского художника Кенсака: на ней была изображена девушка, которая согревала горлицу на своих прелестных грудях.

– Можно ли подарить такое своей невесте? – робко спросил наш новый клиент.

Мы заверили его, что в этом нет ничего предосудительного.

– По дороге в свою контору, – признался он, – я уже несколько дней делаю небольшой крюк, чтобы полюбоваться этой сочной плотью. Не правда ли, приятны только те подарки, которые и тебе самому доставляют удовольствие?

Когда он покинул магазин, я сказал Дюма:

– С такими представлениями о подарках ему вполне могла бы прийти в голову мысль подарить своей жене на именины охотничье ружье!

Кажется, мое замечание не привело в восторг друга семьи Дюма, присутствовавшего при этом. Позднее я узнал, что он имел обыкновение преподносить своей жене полезные подарки, то есть делать их самому себе. Так, на годовщину свадьбы он подарил своей половине великолепную пенковую трубку. «Ты разве ничего не замечаешь? – спросил он, увидев изумление на лице супруги, и показал на головку трубки, выполненную в виде головы седобородого старика. – Это же вылитый твой отец».

После десятой проданной картины Деба-Понсана Дюма устроил в своем особняке в Нейи прием для близких друзей, на который был приглашен и я. В конце дня, когда гости, сидя в саду, любовались солнцем, лучи которого пробивались сквозь облака, один из них воскликнул:

– Ах, посмотрите же! Небо ну в точности как на картинах Моне.

– А что думает мэтр? – спросил Дюма у Деба-Понсана, устремившего взгляд к небу.

– Вероятно… Вероятно… Но… в любом заходе солнца… как и вообще в природе, есть хорошее и плохое…

В ту же секунду раздались раскаты грома.

– Вы видите! – вскричал один из гостей. – В этом небе было что-то не совсем нормальное.

– Что касается меня, – продолжил другой, – то, когда небо начинает превращаться в картины Моне, я поступаю следующим образом.

И он встал и ушел в дом.

– Но разве искусство не должно подражать природе? – спросил третий.

– Мне известно только одно, – заметил господин Деба-Понсан, – то, что я имею золотую медаль. Когда ваш Моне сможет сказать о себе то же самое, тогда и поспорим… Природа! Если сейчас она принимает сторону художников, которые занимаются живописью, не умея рисовать, тем хуже для природы! Вы ведь не станете утверждать, что Коро бездарь? Так вот, он сказал, что художник должен уметь исправлять природу. У древних есть изречение: «Ars addit Naturae».

– Я чуть было не вляпался в этих чертовых импрессионистов, – заявил другой собеседник. – Однажды, не придав значения подписи на холсте, я купил картину, на которой был изображен уголок Уазы, где мы любили гулять с женой. Заметив картину в витрине, мы почувствовали, что это выше наших сил, и сразу же унесли ее с собой. И вот кто-то сказал нам: «Как? У вас дома висит Писсарро?» Я тут же поспешил от нее избавиться. Во-первых, живопись импрессионистов идет вразрез с моими убеждениями, а во-вторых, жена считает, что, когда в доме растут дочери, надо иметь пристойный интерьер.

Эти слова повергли господина Дюма в состояние задумчивости, ведь у него было четыре дочери на выданье.

На другой день он принес в «Художественный союз» большую папку с рисунками.

– Я должен сознаться вам в грехе молодости, – сказал он мне. – Я познакомился с папашей Нуази в самом начале его карьеры, когда он занимался в основном книгами романтиков, от которых я был без ума. Однажды он зашел ко мне и сказал: «Я отведу вас к художнику, о котором начинают говорить». Я сразу же подумал: «Нуази знает мои вкусы, вероятно, там есть что-то интересное для меня». И вот он привел меня в мастерскую, где был сплошной модернизм!.. Пока другие люди разговаривали с художником, Нуази подошел ко мне и произнес: «Знаете, я сказал художнику, что вам очень нравится то, что он делает». И прежде чем я успел вставить хотя бы слово, эта скотина Нуази обратился к мэтру с такими словами: «Господин Альфонс Дюма не осмеливается просить вас об этом, но нельзя ли ему унести с собой что-нибудь из ваших работ?..» Деваться было некуда. И художник отобрал несколько рисунков, снял со стены акварель в рамке и все это вручил мне. Проделка обошлась мне в целых десять луидоров. В тот момент мне было не до шуток, уверяю вас. В наши дни, кажется, это искусство начинает приобретать ценность. Еще один довод в пользу того, чтобы эти вещи ликвидировать. Вот уже пятнадцать лет в них дремлют мои луидоры.

Дюма взял папку, которую вначале положил на пол, и извлек из нее несколько произведений Мане: акварель «Олимпия»; оригинальный рисунок литографии «Черный кот и белый кот»; промежуточный оттиск цветной литографии «Полишинель»; несколько изумительных сангин; наконец, дюжину набросков кошек.

– Кажется, это все, – сказал Дюма.

Но когда он встряхнул папку, из нее выпал восхитительный женский этюд, нарисованный на пергаменте.

– Вот бы посмеялись надо мной знакомые, если бы увидели все эти вещи! Но я надеюсь на то, что вы избавите меня от них. И главное, ничего для показа, договорились? Не приведи бог, если Деба-Понсан, случайно заглянув к нам, увидит, что его выставляют рядом с Мане!

Надо думать, что прекрасные произведения обладают какой-то загадочной силой. И хотя я, следуя инструкциям патрона, показывал работы Мане лишь исподтишка, через несколько дней все было распродано. Дюма не мог прийти в себя от удивления. Но одна вещь его возмущала: человек, купивший рисунок «Черный кот и белый кот», настоял на том, чтобы у него взяли «сислея».

– И это случилось со мной, давшим зарок никогда больше не иметь здесь произведения импрессионистов! – кипятился Дюма. – Вам следует найти способ сплавить этого «сислея» какому-нибудь случайному клиенту. Словом, приложите все старания! И, как никогда, надо продавать все только внутри, ясно? Не будем отпугивать покупателей.