В связи с этим нельзя обойти вниманием вопрос о различии подходов к определению феодализма историками марксистского направления, которые считают феодализм определенной общественно-политической формацией, и их буржуазными коллегами. «Буржуазные историки, говоря о феодализме, понимают при этом не определенную общественно-экономическую формацию, не тип производственных отношений, а лишь связи внутри господствующего класса (сюзерены и вассалы)».

И надо отметить, что позиции англо-американских историков и по данному вопросу также не менялись. Достаточно привести в качестве примера недавнюю работу сотрудника Университета Нью-Мексико Ю.А. Михайловой «О некоторых направлениях в современной медиевистике и их значимости для изучения Древней Руси». В ней она рассматривает различные подходы, раскрывающие суть феодализма, а классическое его определение в «узком» смысле, как она указывает, принадлежит бельгийскому ученому Ф.-Л. Гансхофу: «Система общественных институтов, формирующая и регулирующая обязательства послушания и службы, преимущественно военной, которые один свободный человек (вассал) принимает на себя по отношению к другому свободному человеку (сеньору), а также обязательства обеспечения и покровительства, которые сеньор принимает на себя по отношению к вассалу».

Однако здесь хотелось бы дать свой комментарий на вышеуказанное определение. В учебнике истории А. Трачевского за 1885 г. (за десять лет до рождения Ф.-Л. Гансхофа) читаем: «Пользуясь борьбой между детьми Карла [Великого], ленники образовали сильную аристократию превратившихся в наследственных владетелей с верховной властью. Они назывались вассалами или рыцарями, а император – сюзереном, что означало первого среди равных. Этот политический порядок называется феодализмом». В чем разница? И это считалось классическим определением в российской науке. Но еще раньше, в 1868 г. Н.Я. Данилевский в своей работе «Россия и Европа» определял феодализм как некую форму зависимости: «Такое отношение между племенем, достигшим преобладания, и племенем подчиненным, при котором первое не сохраняет своей отдельности, а расселяется между покоренным народом. Отдельные личности его завладевают имуществом покоренных, но если не юридически, то фактически оставляют им пользование частью прежней их собственности – за известные подати, работы или услуги в свою пользу». Для Руси же формой феодализма было, по его мнению, «крепостное право (точно так же как призвание варягов – русская форма завоевания, как владычество татар – русская форма данничества), употребленная московскими государями для политической централизации Руси…». По-видимому, настало время возвращения к старым традициям, так как историография перестала быть ареной классовой борьбы, поскольку позиции ученых по дискуссионным вопросам начинают сближаться и подавляющее число англо-американских авторов признают, что, во всяком случае, до XIII в. Русь была составной и важной частью Европы. Исходя из этого можно констатировать изменения в позициях англо-американских ученых, тем более что сейчас значительно увеличился объем прямых контактов между историками разных стран и языковой барьер уже не является значимым препятствием.

В связи с этим уместно привести письмо К. Раффенспергера: «Что касается национальных историографий, я полагаю, что англо-американская традиция, безусловно, имеет собственные представления и концепции о средневековой истории и истории Руси, некоторые из которых происходят от русской научной традиции, а также от идей русских эмигрантов, которые покинули страну в начале XX века. Я точно знаю, что Вернадский был весьма влиятельным евразистом и оказал серьезное влияние на некоторые англоязычные представления о Руси. Такое же влияние, я убежден, оказали также и работы Ключевского. Они были переведены на английский и, я полагаю, помогли создать цельную картину русской истории на Западе. Но я не думаю, что немецкая наука повлияла на англоязычную в той степени, в какой могла бы. Возможно, это произошло из-за различия в предметах изучения, возможно, дело в чем-то еще. Англоязычная наука сфокусирована на источниковой базе, касающейся Руси, а также на изучении Византии. Византия и Русь неразрывно связаны в англоязычной науке, и эту связь я бы хотел свести к минимуму, насколько это возможно. Я бы хотел, чтобы Русь считалась частью средневековой Европы, наряду с Византией, а не зависимой от нее державой. Что касается вопроса о российской науке, я считаю, что существует определенное непонимание и мнение, что американцы, в частности, не могут много знать о прошлом России. В разговоре с Ф.Б. Успенским мы говорили о том, что науки двух стран развиваются параллельно и что между ними должно быть больше точек соприкосновения, но вместо этого мы в основном склонны писать для наших национальных аудиторий. Я также знаю, хотя не буду вдаваться в детали, о реакции некоторых российских академиков, которые считают, что я – американец – вряд ли могу хорошо знать историю Руси/России, что мой уровень владения русским языком недостаточен и что он не может быть достаточным, поскольку русский не является моим родным языком. Но я считаю, что сделал важное дело, попытавшись изжить такое представление, рассмотрев Русь в более широком контексте. При этом мне не интересны продолжающиеся дебаты об истории Руси, которые ведутся в российской медиевистике. Вместо этого я хотел бы вытащить Русь из ее собственного замкнутого мирка или из византийского мира и поместить ее в более широкий средневековый европейский контекст. Так мы сможем больше понять о том, что происходило тогда в мире, поскольку Русь была тесно связана со средневековой Европой».

В следующей части книги, принадлежащей перу ученого из Виттенбергского университета (США, штат Огайо), описывается и анализируется Древняя Русь на фоне европейской и мировой истории. В ней заинтересованный читатель может почерпнуть из первоисточника сведения о новейшем взгляде одного из ведущих историков-русистов США на начало и развитие нашей государственности.

Будучи американцем, который занимается историей средневековой Восточной Европы, я подхожу к этой теме со своим набором идей, пристрастий, предубеждений и предрассудков. На их формирование повлияло, конечно, то, где я учился, те, с кем я учился, а также темы, проблемы, вопросы, которыми я занимался. И это одна из причин, почему стоит обратить внимание на нынешнее состояние изучения российской истории в Соединенных Штатах. Однако стоит отметить, что сегодня лишь немногие занимаются проблемой Древней Руси в США. Некогда процветающая научная отрасль пришла в упадок по мере того, как ученые старели, уходили на пенсию или умирали, а университеты вкладывали средства в изучение других географических регионов и других хронологических эпох. Даже в таких центрах, как Гарвард, где когда-то преподавали Эдвард Кинан, Омельян Прицак и другие, фокус программ кафедры истории сместился к современности. Хотя все еще довольно много исследований проводится в рамках изучения Московии и еще больше по имперской России. Но в основном американская наука концентрируется на изучении советского и постсоветского периодов российской истории. К примеру, Early Slavic Studies Association (Ассоциация ранних славянских исследований), в которой состоят многие довольно известные ученые, каждый год выпускает большое количество публикаций. Также и Ежегодный съезд Association for Slavic, East European and Eurasian Studies (Ассоциации славянских, восточноевропейских и евразийских исследований) собирает тысячи ученых. Однако доклады, которые они делают, в подавляющем большинстве относятся к XX и XXI вв. И хотя этот съезд свидетельствует о значительной роли русистики в американской науке и о растущей популярности исследований проблем Евразии и Центральной Европы, надо признать, что эта значимость в некоторой степени иллюзорна. Многие ученые, приезжающие на съезд, являются по своей основной специальности преподавателями языков, всеобщей истории и введения в политические науки и т. п.