Вообразите лукавство, с которым были сплетены два этих утверждения: второе из них было, очевидно, правдивым, и ни у одного из сыновних клиентов Пьемонта не хватило бы духа оспаривать первое.

Белаква купил ботинки, он купил их за 100 лир или около того, на здоровые и сильные ноги деньги были бы потрачены не напрасно. Утром, в прекрасном настроении, он загромыхал ими по дороге, презрев мольбы друга:

— Сделай, как я, надень две пары носков, хорошенько обмотай ноги тряпками, стельки натри мылом.

Macche![315]Laetus exit,[316]все мы знаем, как начинать за здравие, а кончать за упокой, и, разумеется, уже через несколько часов Белаква померк, днем его видела группа пожилых жалостливых contadine,[317]он сидел, скрючившись, в опаленной траве у булыжной дороги, что так круто вела от высокогорной деревни в долину, где он жил. Он хныкал, он был совершенно без сил, новые ботинки валялись в канаве, куда он их зашвырнул, распухшие ноги кровили и дрожали посреди цветочков, он пытался остановить кровь с помощью носков, где-то высоко, под утесами его имя порочили коровьи колокольчики, он звал Маму. Жирная июньская бабочка, темно-коричневая с желтыми пятнышками, та самая, которая спустя годы, при более благоприятных обстоятельствах, как запечатлено на бессмертном рулоне туалетной бумаги, будет кружить и трепетать над смешанной pipi champetre,[318]присела рядом, наблюдая за его разложением. Друг покинул его, он ушел вперед, взобрался к укрытым облаками скалам, замкнул победное кольцо и легко спустился вниз, в деревню, к своему заббальоне.[319]Белаква уснул. Когда он проснулся, в вышине уже повесила фонарь луна, Каин бродил по тверди небесной с хворостом, он заступил на вахту.[320]Над озерами, которых он не мог видеть, болтала ногами Дева, Каин помахивал горящей головней, поливая светом и праведников, и нечестивцев. Белаква подобрал ботинки, он извлек их из канавы, с тех пор он называл их не иначе как угрюмой Jungfraulein,[321]связал их жестокие шнурки, чтобы нести было удобнее, и, босой, если не считать окровавленных носков, под медлительной луной, этой вечной жемчужиной Констанцы и Пиккарды,[322]Констанцы, чье сердце, как нам рассказывают, навсегда осталось сокрытым под вуалью, Пиккарды, пребывающей наедине со своей тайной и Богом, заковылял, подобно босоногой, ошеломленной курице, вниз, по крутой булыжной Голгофе вниз, в долинную деревню, где он жил.

Через несколько месяцев Белаква подарил угрюмую Jungfraulein слуге, к которому, как ему казалось, он относился с заботой. Слуга, опрятное, маленькое, вежливое существо, бывший военный, принял дар, сказав, что ботинки пришлись ему как в сказке про Золушку. Позже, правда, он заложил их и пропил вырученные деньги.

Все же, в самом разгаре преждевременных весенних распродаж, все там же, в приятной земле Гессен, он приобрел, хотя его и обескуражила присутствовавшая при этом событии находчивая возлюбленная, то, что выглядело, да, по сути, и было, парой прочных штиблет на резинках. За них он заплатил пять рейхсмарок.

— Мне известно, — жаловался он пугливой молоденькой продавщице, — что одна нога всегда больше другой. Вы ведь не станете оспаривать, что левая нога обычно больше?

Продавщица призвала на помощь вышестоящее лицо — приказчика. Тот, немедленно влюбившись, подобно всем своим разодетым, напомаженным, похотливым коллегам-импотентам, в мощную Смеральдину-Риму, рассыпался в объяснениях.

— Да, хорошо известно, — он прерывисто дышал, охорашивая визитку, — что левая нога превосходит по размерам правую.

— Сэр, — Белаква поправил его, — однако мне жмет правую ногу.

— Нет, не может быть, — сказал он, — жмет левую, мы знаем это из опыта.

— Говорю же вам, — сказал Белаква, — пара ботинок, которую я у вас, кстати, еще не купил, причиняет страдания моей правой ноге.

— Ах, — приказчик был изысканно учтив и уверен в своей правоте, — так это, должно быть, потому, что вы, милостивый господин, — левша.

— Это не так.

— Что! — ошеломленно воскликнул приказчик, пробуравив Смеральдину рентгеновским взглядом. — Что! Он не левша?

— В моей семье, — признал Белаква, — были левши. Но я, сэр, никогда не был левшой, никогда. — Это было неправдой.

— Никогда! — эхом отозвался приказчик с мерзопакостной иронией в голосе. — Никогда! Вполне ли вы в этом уверены, сэр?

Продавщица, гипертрофированная Доррит,[323]сновала где-то неподалеку, опасаясь нежданного развлечения и готовая услужить, когда, так сказать, ее свистнут хозяева.

— Gnnnadiges Fraulein, — сказал Белаква с преувеличенной гнусавостью, — не были бы вы так любезны объяснить нам?..

— Сэр, — начала Доррит, — я думаю…

— Ага! — улыбнулся приказчик, вид у него был очень narquois.[324]— Да, милочка…

— Я думаю, — отважно продолжала Доррит, — что это происходит так…

— Ты слушаешь, Смерри, — с тревогой спросил Белаква, — потому что я могу не понять…

— Учитывая, — внятно и отчетливо проговорила Доррит, — что, как вы слышали, левая нога размерами превосходит правую, этому учит нас опыт ремесла, стало традицией, для обуви, изготавливаемой путем фабричного производства, делать левый башмак значительно более просторным, чем правый…

— То есть, — воскликнул Белаква, в приступе внезапного озарения осознавший наконец все, — делать правый башмак значительно менее просторным, чем левый…

— То есть, — с восхитительной каденцией развила свою мысль Доррит, — редкий клиент, у которого одинаковые ноги, вы, сэр, — она сделала легкий реверанс в сторону редкого клиента, — вынуждены платить за асимметрию предмета, изначально предназначенного для клиента среднего.

— Смерри! — в порыве сильного чувства вскричал Белаква. — Ты это слышала?

— Братьев и сестер, — горестно сказала Смеральдина, — у меня нет, но…

Штиблеты все-таки были куплены, но, несмотря на прочность и хорошую форму, они так и не смогли принести удовлетворение владельцу, и спустя несколько месяцев бедный Белаква, чья отчужденность от доступных большинству людей благ распространялась даже на пару ног, в целом, если не в деталях, чудовищно симметричных, отдал их без лишнего шума лицу низшему по положению.