Эми покачала головой.

— Это не стрела.

— Что?..

— Я знаю, что это не стрела.

— Откуда ты знаешь?

— Такой знак есть на одном из домов в Элизондо. Я помню, мы с Хосе как-то проходили там, это было уже давно, несколько лет назад. И я его спросила, что означает этот символ. Он ушел от ответа. Очень странно, однако так ничего и не сказал.

— Я не…

— Я помню только вот что: Хосе назвал этот символ Patte d'oie. Я это очень хорошо запомнила, потому что он воспользовался французским.

— Patt… Что это значит? Patt…

— Patte d'oie. Гусиная лапка. Древний символ. — Эми стерла грязь с линий, глубоко и грубо врезанных в камень. — Это гусиная лапка, а не стрела. Это перепончатая гусиная лапка.

Впереди лежал последний отрезок маршрута: Дэвид и Эми направлялись к последнему из мест, обозначенных на карте. Приближались к центру лабиринта.

Наваррен. Неподалеку от Гюрса.

Наваррен лежал дальше к северу, поэтому им пришлось заехать в какую-то придорожную мастерскую с гаражом, дозаправить машину. Дэвид направился к крошечному магазинчику, на ходу все так же пытаясь понять, что могли означать все эти двери. Меньших размеров двери, меньших размеров кладбища, меньших размеров купели… Зачем?

В этом невозможно было найти хоть какой-то смысл. Зачем все дублировалось столь эксцентричным, почти гротескным образом? Может, это было каким-то вариантом апартеида, вроде скамей для черных в церквях Алабамы в пятидесятые годы? Как в Южной Африке?

Или это значило что-то другое? Может быть, маленькие двери прорезали… для маленьких людей?

Но зачем бы это делать? Люди маленького роста вполне могут пройти и в обычную дверь.

У входа в магазинчик при гараже звякнул колокольчик, когда Дэвид переступил порог; молодой человек первым делом купил новую сим-карту для Эми и еще новый телефон — просто на всякий случай. Владелец гаража, сидя за кассой, жевал багет вприкуску с огромной сосиской. Дэвид посмотрел на сумму в окошке кассы и напомнил себе, что ему незачем тревожиться о деньгах.

Возвращаясь к машине, они оба были задумчивы и подавлены. И Дэвид чувствовал, как грусть все сильнее наваливается на него, когда они одолевали последний отрезок пути. Он думал о своих родителях. И эти воспоминания не отпускали его даже тогда, когда горы растаяли за их спинами, исчезнув из зеркала заднего вида.

Дэвид вспоминал…

Вот он сидит на широких плечах деда, его улыбающийся рот перемазан розовой сладкой ватой. Синева Тихого океана ослепительно сверкает, и мама, молодая и красивая, идет рядом, и папа тоже здесь, смеется… Когда это было? Что они там делали? Сколько ему тогда было лет? Пять? Семь? Девять? Все было слишком неотчетливо, слишком расплывчато.

И страшной пыткой было то, что ему не у кого было теперь спросить. Это казалось самым худшим. Он не мог позвонить маме и сказать: «Когда мы туда ездили?», он не мог задать деду вопрос: «Что мы там делали?» Не осталось никого, кому можно задавать вопросы, никто не объяснит события его детства, не посмеется вместе с ним над забавными воспоминаниями, никто не скажет: «А помнишь, как мы тогда поехали на пикник?» Дэвид остался совершенно один, все его бросили, и он с отчаянной грустью хотел понять, почему это так. Дед отправил его сюда по какой-то причине, и это должно все объяснить. Должен найтись ключ к головоломке.

Дэвид крепко сжал руль. Дорога в Наваррен бежала через деревню Гюрс, по сути представлявшую собой пригород Наваррена.

Гюрс выглядел каким-то непонятным. Вдоль дороги здесь выстроились деревья, побеленные у основания, как и положено на французской дороге. Но к югу от города виднелось странное пустое пространство, украшенное чем-то вроде клумб, похожее на автобусную остановку. Дэвид посмотрел туда — и тут же отвел взгляд. Над этой площадкой возвышался огромный черный крест. Дэвиду вдруг отчаянно захотелось прибавить скорость. Крест был уж слишком черным.

Они промчались мимо, насквозь через деревушку Гюрс, приткнувшуюся к дороге, и через несколько минут уже увидели дорожный знак — «Наваррен».

Наконец Эми нарушила молчание.

— Знаешь, нам ведь не обязательно делать это прямо сейчас… — В ее грустной улыбке светилось сочувствие.

— О чем это ты?

— Мы можем и подождать. У нас был длинный день. Может, нам даже следует подождать.

— Я в полном порядке. Прекрасно себя чувствую. А если Мигель продолжает гнаться за нами, то нам лучше покончить с делами как можно скорее.

Дэвид пытался понять, почему сказал именно так. Он ведь точно знал, что Мигель продолжает погоню. Возможно, сейчас он в Мюлоне, расспрашивает хозяйку гостиницы. Наклонился через стойку портье, высокий, покрытый шрамами, внушительный. «В каком направлении уехала та пара, что говорила по-английски?»

Когда они одолевали последние километры, Эми спросила:

— Почему ты никогда даже не пытался узнать больше? О той катастрофе.

Дэвид глубоко вздохнул.

— Я был так молод… Мне хотелось спрятаться. От боли. От знания.

— Тебе потому и не приходило в голову, что эта карта как-то со всем связана.

— Наверное. Да. Отрицание. Желание все стереть из памяти. Вытеснение в подсознание. Я не хотел знать подробности. И Андерсоны оберегали меня от правды. Мне ведь было всего пятнадцать… и я остался совсем один.

— Да, тебя можно понять.

— Да уж. Но теперь я просто обязан подумать обо всем этом.

Дэвид перешел на вторую передачу, видя какого-то мужчину, выехавшего на пригородную дорогу на велосипеде. А в конце дороги показался красный автомобиль. Дэвид подавил отчаянный вскрик.

Они припарковались перед въездом в центральную часть Наваррена; ничего другого им не оставалось, потому что это был исторический город с древними фортификациями и машинам просто запрещалось въезжать в centre du ville[26]. Поэтому они заперли автомобиль и дальше пошли пешком.

На краю пустынной серой площади стоял стенд с огромной схемой города. При взгляде на нее стало ясно, что они находятся неподалеку от церкви. Они прошли еще несколько сотен метров и очутились перед впечатляющим фронтоном наварренской церкви Сен-Жермен. Здание было серым, суровым, с намеком на готические арки, но не более того, — как некое туманное напоминание о готике.

Внутри было относительно пусто, как и в других церквях. Старый священник складывал книги возле алтаря; Дэвид заметил на стене над лысой головой священника какой-то портрет. Ему не нужно было подходить ближе и читать табличку под ним; это был тот же самый портрет, что и в Савине. Тот же самый строгий викторианский образ, нахмуренный, неодобряющий, высокомерный.