— Я вообще думаю, что Мячиков — подставное лицо, нанятое Валентином для спектакля. Только алкоголик переиграл. И перепутал реплики, — констатировал опер.

— Возможно. Очень возможно. Правда, я влезла на сайт канала «Метеорит-ТВ», еще много интересных страничек пролистнула и убедилась, что Мячиков — культовая фигура в этом чародейском бизнесе. Получается так, что лучший из лучших.

— Словом, Юлия Гавриловна, ищем Мячикова, а там как Бог даст. Спокойной ночи!

И коллеги распрощались, удовлетворенные взаимопониманием.

Олег Стрижов пребывал в бессильной ярости. Это чувство вытеснило и боль, и отчаяние, и страх последних дней. Смерть Лизы, ненависть Сверчкова, трагедия с тещей — этого с избытком хватало на инфаркт, психушку, стопку цикуты! Нет! Маловат, видать, крест. Еще мать — несносную, изничтожавшую его с детства претензиями, менторским тоном, лицемерием — тоже надо было терпеть. А к ней в придачу еще и помощницу — племянницу Алену. Непонятно откуда свалившийся экстрасенс с обвинениями вообще выходил за рамки разумного. Все это казалось Стрижову настолько чудовищным, что он даже не слишком переживал. Просто в бешенстве терял остатки драгоценных сил, в которых он нуждался для мирного сосуществования с родными-близкими.

Похоронив жену Лизочку, двадцативосьмилетний кандидат исторических наук, преподаватель столичного вуза и репетитор нескольких абитуриентов, Олег Валерьянович вынужденно согласился на присутствие в своем доме «бабы Инны». Инна Павловна, жалея сына-вдовца, изъявила слезное желание присматривать за четырехлетней внучкой. В подтексте, который Олег привык считывать, сколько себя помнил, содержалось: «Да, я готова броситься на амбразуру. С моим здоровьем, нервами, усталостью я готова вновь героически служить вам! Вам, недостойным, не воздавшим мне и сотой доли той заботы и любви, которой я окружала всех смолоду, с трудовой своей фабричной юности…» Переехав к сыну, Инна Павловна, как хозяйка рачительная, свою квартиру сдала («за сущие копейки, я же такая доброхотка!»).

Беспросветность ситуации стала очевидной полгода назад, когда Стрижов принялся, в качестве духовной терапии, за докторскую. Работа требовала как минимум тишины и сосредоточенности. Хотя бы половины дня благодатного, трудового настроя!

В действительности же день историка выглядел так.

7.00 — Подъем. Приготовление каши для Маргоши, которую надо было и в садик отвести. (Бабушке требовалось отоспаться, чтоб выдержать напряжение дня.) Плач и капризы дочери по дороге, выговор воспитательницы в саду.

Возвращение из садика. Общение с мамой: измерение давления, выслушивание жалоб на голову (желудок, печень, поясницу и прочие органы), изредка — покупка лекарств и продуктов.

9.00–10.00–11.00 (когда как) — Уход на лекции.

14.00–15.00–16.00 — Приход из института, час сидения за диссертацией с отвлечением на общение с «болящей». Темы: мотание нервов старикам в поликлиниках (собесе, магазине, подъезде); женитьба (развод) скандальной певицы (актера, писателя, политика); оплакивание судьбы Маргошечки — «сироты несчастной». Финальный пассаж — тема невосполнимого здоровья матери-страдалицы, изуродованной совковой неустроенностью и многолетней безжалостностью близких. Время рыданий монументальной, замотанной в пуховый платок, как в тогу, Инны Павловны в «своей келье» — двадцатиметровой комнате с антикварной мебелью и гардинами по индивидуальным эскизам, варьировалось от половины до трех часов.

17.00. Напутствие-призыв родительницы: «Хоть в садик-то ребенка водить-забирать ты можешь?!». Подтекст: никчемушник, нескладеха, годный лишь на техническую роль провожатого.

Поход взвинченного до желудочных колик и дрожащих рук Стрижова в садик за дочерью, капризы Маргоши по дороге — «назло».

Вечер — пробежка в полусознательном состоянии по ученикам или тупое сидение у компьютера под аккомпанемент Маргошиного скандала по поводу «гадкого молока» или «мытья страшным душем».

22.00 — Укладывание нервной дочки с любимой сказкой ужасов «Красная шапочка», капли бабе Инне, измерение давления и ей, и себе. Матушкино благословение на ночь в виде монолога «О, беспросветность жизни…».

23.00. Компьютер. Ванна. Долгожданная стопка водки. Или две. Иногда — три.

1.00–2.00–3.00 — Тяжелый, прерывистый сон с кошмарами до 7.00.

Узнав о смерти Виктории, Инна Павловна «слегла». Поэтому, скрепя сердце, прибегла к помощи внучатой племянницы Аленки, которая давно пыталась втереться в квартиру бабушки. Периферийная Аленка, учащаяся новоявленной «академии для горничных» — так Олег называл расплодившиеся в Москве вузы, терпела капризы и указания бабушки ровно неделю. Последней каплей стал сегодняшний стакан кефира. В половине восьмого утра Стрижов выволок упирающуюся дочь за дверь для препровождения в детский сад, и именно в это время Аленка внесла в комнату бабули утренний стакан кефира. Для перистальтики старушка употребляла кисломолочный продукт на ночь и с утра. Не решаясь потревожить похрапывающую Инну Павловну, девушка замерла у кровати. Но тут болящая, сдвинув с глаз шапочку, в которой она спала во избежание охлаждения «нервных окончаний в голове», изрекла:

— Я хочу попросить тебя, Алена, не приносить мне кефир так рано. Он ледяной! Вынь его, как встанешь с кровати и сходишь в туалет, а потом поставь кефирчик к батарее. На полчасика.

— Да я грею его, бабушка, в микроволновке!

— Во-первых, всякий раз облучать в микроволновке продукты не нужно. Это вредно. Во-вторых, ты плохо греешь. Нужно взбалтывать, перемешивать слои и потом снова ставить. Ты не заметила, что я каждый день подолгу не встаю с кровати, все выжидаю, чтобы довести простоквашку до нужной кондиции, и уж тогда…

Аленка, проявив «плебейскую» скандальность, выбежала из комнаты и, шваркнув стакан на кухонный стол, помчалась собирать чемодан. Больше она терпеть ценные указания болящей не могла.

— Что за истерика, детка? — императрицей появилась в дверях Инна Павловна.

Размазывая слезы, безропотная до сего дня, но будто ополоумевшая внучка, запихивая в чемодан ночнушку, выкрикивала:

— Да сколько ж можно терпеть это наматывание кишок на руку?! Я живой человек! Живой, понимаете, бабушка?!

— Что за сравнения? Что за взбрык вообще? Разве я чем-то оскорбила тебя? — Инна Павловна подошла и, моляще поднимая руки, уставилась на разрыдавшуюся внучку. — Я по-родственному приняла тебя, думала, ты разделишь с нами горе, а мы…

Аленка демонстративно заткнула уши:

— Не могу! Не могу больше всего этого слушать. Отпустите вы меня, бабушка! Ну, не справилась, простите. — Аленка разрыдалась, рухнув на кровать. Глядя на узенькое тельце внучки и дрожащий хвостик, схваченный на макушке резинкой, Инна Павловна брезгливо повела плечами:

— Не плюй в колодец, девочка. Пригодится водица, да поздно будет. — Бабушка прошествовала к двери, но на пороге замерла и прошептала, адресуясь к верхним этажам: — Как жестокосердно, в такую-то минуту! В такое-то время! Ну, Бог нам всем судья.