Поднялись три руки. Эгамов помедлил и тоже поднял руку.

— А дочерей?

— Ты нас не стыди. Дочь моя пусть в старых девах ходит. Но за твоего сына — ни-ни!

— Нет, постойте, пусть они тоже руки поднимут. Мы ведь поднимали.

— У кого дочери?

— Ладно, нечего скрывать. Это ведь не глухота, слава богу, и не слепота. Подымем. А ты, отец Кулихан, запоминай для сведения своему начальнику.

Теперь больше десятка поднялось рук.

— А вы сами ударили палец о палец, чтобы дела поправить? — закричал Эгамов.

И пожалел. Старики загудели, как шмели.

— Бороду ему надо рвать по волоску. И накормить его надо колючками.

Эгамов пошел в дом и оттуда стал наблюдать за стариками. Они продолжали горячо спорить, показывая на его забор, на огород, на крышу, пожимали плечами — поджечь, что ли, хотели…

Поздно вечером приехал на машине Нуров.

Свои странности были у этого человека: в такую духоту он вошел в дом Эгамова, набросив на плечи пальто.

Между ним и бывшим адъютантом была некая отчужденность. Появилась она еще в молодости, и, хотя оба старались сблизиться, ничего из этого не выходило.

— Эгамов? — спросил Нуров, подавая ему пальто.

— Да, председатель.

— Беков вернулся?

— Нет. И не знаю, где он. Сын ищет с лампой.

— Наверное, в Бухаре. Я предупреждал его, что хождения теперь бессмысленны… Что у тебя за люди?

— Здешний народ, председатель.

— Бездельники. — Председатель был зол на гаждиванцев. Он, как и Эгамов, остро переживал исчезновение коренного населения, честных и преданных людей, воинов отряда, где Нуров был в числе командующих.

— Мир вам, отцы Гаждивана! — приветствовал он стариков, проходя во двор. — Не вставайте. Я ведь моложе вас…

Старики уважали его и побаивались. Уважали за то, что он старался помочь им, разрешал собирать виноград, когда в удачные годы лозы ломились от ягод, или раздавал дрова на топку зимой.

Вместе с тем Нуров хотел нарушить их мещанский образ жизни, приучить гаждиванцев к труду и сейчас подумывал о том, чтобы соединить Гаждиван с колхозом, ибо в Гаждиване зря пропадала рабочая сила, в то время как в колхозе ее не хватало.

Он и Эгамову предлагал переехать жить в колхоз, где будет чем заняться и ему и сыну, но Эгамову не нравилось это. Он ждал командира и надеялся, что, когда тот вернется, все переменится в Гаждиване, а переезд из Гаждивана означал бы предательство по отношению к командиру. Вот если командир прикажет, Эгамов поедет куда угодно, а пока в силе приказ быть здесь, в Гаждиване.

— Кулмурад! — позвал Нуров шофера. — Неси-ка лепешки. Здесь как раз ужинают.

Шофер принес большую стопку лепешек.

— По случаю Дня поминовения, — стал раздавать Нуров старикам лепешки.

Но старики гаждиванцы, люди без рода и племени, оказывается, и не помнят такого дня.

— Э, не годится отцам Гаждивана забывать хорошие обычаи!

— Это в деревне народ отсталый, помнит праздники, — возразили Нурову, чтобы не ударить лицом в грязь перед деревенщиной.

— В деревне истинный народ, — удержался от обиды Нуров. — Ладно, ладно, берите лепешки в честь Дня поминовения.

Довольные старики прятали лепешки за поясами халатов и благодарно кивали председателю.

Один из них сказал:

— Мы только что ужинали, председатель. Лепешки поэтому забираем домой.

Раздав лепешки, Нуров опустился на колени.

Лицо его одухотворилось.

— О, ушедшие к черным звездам… Мы поминаем вас добрым хлебом своим, — стал читать он нараспев.

Успокаивающие нотки его голоса повлияли на стариков, и они, давно забывшие добрые слова, стали повторять за председателем:

— О, ушедшие к черным звездам… Мы поминаем вас добрым хлебом своим…

— Вот и хорошо, — сказал Нуров, вставая. — На том свете могут спросить, все ли ты сделал, человек, чтобы очистить душу от мерзостей?

— Это верно, — согласились старики.

Воспользовавшись хорошим настроением Нурова, старики стали просить, чтобы он помог им.

Начался разговор с цены на редиску на бухарских базарах.

Кто-то сказал:

— Мы все терпим убытки, председатель. Пучок редиски нынче пять копеек на самом бойком базаре.

— Да, это верно, — поддержали его. — Не могли бы вы пустить в нашу реку немного воды, председатель, чтобы мы с будущего года сажали дыни в своих огородах?

— Нет, с водой туго в колхозе.

— Но ведь у вас тысячи людей, — стали льстить Нурову. — И вы Герой, у вас ордена. И мы как-то голосовали за вас на выборах. А вы взяли и загородили реку и оставили нас без воды…

— Мы загородили реку, потому что вода нужна колхозу. А вы все частники. Давайте поговорим серьезно. В колхозе нужны рабочие руки. Много рук. Те, кто переедет ко мне, получат дом, деньги на корову. От вас требуется только одно — работа. В Гаждиване ее нет. Подумайте о своих детях. Зачем им искать работу в Бухаре, когда работы очень много под боком?

Старики сразу приуныли, перестали даже смотреть на Нурова — не по душе им были такие разговоры, давние разговоры.

Эгамов встал и ушел в дом. Все, что говорил сейчас Нуров, касалось и его. А бывшему адъютанту неловко, когда ставят его в один ряд с этими спекулянтами.

— Эгамов, — позвал его председатель.

Эгамов вышел, виновато опустив голову.

— Поехали в Бухару за Вековым… Этот народ ничего не хочет. Ни добра, ни зла.

Ночной город открылся им во всем своем великолепии. Таинственные от матового света луны минареты, улицы. Стук ворот, запираемых на ночь горожанами, и одинокие фигуры, наклонившиеся над арыками, чтобы испробовать воду, которая, прежде чем влиться в городские водоемы, петляла между корнями тутовой рощи, знаменитой на всю Туранскую низменность.

Во втором часу ночи машина остановилась возле здания обкома.

Постовой сообщил, что действительно товарищ, назвавший себя Вековым, заходил сюда вечером и вскоре вышел, очень подавленный.

— Видимо, решил переночевать на вокзале.

Нуров приказал ехать на вокзал.

«Командир ушел насовсем, — затосковал Эгамов, по-прежнему чувствовавший себя неловко в присутствии председателя. — Что ж, значит, у него были на это свои высшие соображения».

По пути на вокзал Нуров остановился возле лесосклада. Ругаясь, он перешел рельсы, где стоял состав с лесом, только что прибывший из дальних мест; рабочие при свете фар разгружали его.

Сейчас ему предстояло унижаться перед маленьким человечком — завскладом, который, сидя в конторе, следил из окна за разгрузкой.

Нуров долго стоял у порога и разглядывал с неприязнью маленький сморщенный его затылок.

Человечек давно увидел отражение председателя в мутном стекле, но продолжал делать вид занятого начальника.

Здесь, в конторе, распространялась его власть, и ему доставляло особое удовольствие всякий раз подчеркивать это перед такими сильными личностями, как Нуров.

— Теперь