3,20, мужчины толстые, тонкие, платья закройщикам тоже задают. Она одному и говорит: «Слушай, Ван Иваныч, ты ж там выкроишь, у меня не хватает полметра». А он: «Ладно». Почему? Потому что она его тоже иногда покрывает, ладят друг с другом. Он из общего куска где-то подбор двойной из кусочков сделает, где-то что-то сэкономит, а она эти пятьдесят сантиметров прибавит к лишку, который у нее есть, – и вот у нее сарафан получился, или юбка, или брюки, или платье. А была еще кладовщица, честнейшая-пречестнейшая, но ее закройщики накалывали. Все время у нее была недостача, и она плакала, платила свои деньги. Как сейчас помню, директор у нас был Анатолий Иванович, он ей все говорил при нас, не стесняясь: «Горе ты мое горькое, мне с тобой хуже во сто крат. Вот я знаю, что она ворует, и ворует, и обманывает, и приписывает, и недописывает, а мне с ней легче работать. У нее в конце квартала все сходится. А ты измотала все мои нервы. Смех сквозь слезы, да и только». А первая что? Она так приписывает, что все шито-крыто, и все нормально, кто бы ни пришел проверить, у нее все точно. А у этой – то пересортица, то недосортица, она и не в ум, она и не знает, что у нее в этом куске три лишних метра, а уж лучше, когда проверяющие приходят, недостача будет, чем излишки. Раз излишки, значит ты кого-то обманул, потому что лишнее ты не успел отрезать, а если недостача, ты просчитался, промерился. Недостачу заплатишь, а если излишки – и с работы могут снять. Вот директор наш и говорит ей: «Ты бы уж воровала лучше». А она: «Не могу, совесть не позволяет».

– Сейчас все по-другому, мама. Время другое. Сейчас готовое покупают или из своей ткани шьют, – возразил на рассказ матери Иван.

– Мы тоже сами себе шили. Только ведь я не к тому. Я говорю, что иногда и честные люди попадают впросак.

– Это от глупости.

– Много ты понимаешь, – обиделась баба Дуня. – Ты думаешь, я не вижу, как ты мучаешься? Ты думаешь, мне легко, что ли, жить с вами-то здесь? Лучше бы вы меня в деревне оставили, лучше б я умерла там.

– Начинается. Прекрати, мама. Мы все тебя любим. И Галка, и Татьяна.

– Татьяне-то я твоей как кость в горле.

Иван сердито вывалил картошку на сковороду.

– Правда, она глаза колет. Думаешь, я не вижу, сынок, не понимаю, что трудно со мной? – тихо всхлипнув, баба Дуня протерла глаза краем платка. – А что поделаешь, умирать-то мне не хочется, ох, как не хочется.

– Что за траурные настроения? – вошла в комнату Галина.

– А ты чего не у бабки? Где мать?

– А мы с ней сегодня поменялись. Она зашла. Сказала, что завтра не сможет, у нее работа, а мне тоже кое-что сделать надо. Вот мы и поделились. А у вас тут картошечка жареная! Это я люблю.

– Все для тебя, милая ты моя, дорогая, – с дрожью в голосе произнесла бабушка Дуня.

– Что, опять о смерти говорили? Ты мне это, бабка, брось, упаднические настроения. Лето вон как хорошо провела. Оглянуться не успеешь, зима пройдет.

– Хоть бы дожить.

Галина погрозила пальцем.

– Пойду руки помою. Без меня не начинайте.

– Все съедим, – крикнул ей вдогонку отец.

~

Письма в тот день они так и не написали, на следующий настроения тоже не было. Эти две бабки словно чувствовали друг друга на расстоянии. Одна начинала причитать – и вторая подхватывала. Галя с силой плеснула на лицо холодной воды. А вот на новогодние праздники ответ сразу сели сочинять, наученные горьким опытом. Сначала, как водится, для затравки, перечитали письмо.

«С Новым годом, Рождеством Христовым! Крепкого здоровья тебе, Ирина, и всем, кто тебя окружает, кто тебе дорог. Семейного благополучия, и удачи, и терпения! Тепла душевного и атмосферного!

А у меня дома тепло и чисто. На улице днем маленький, а ночами большой мороз, из-за чего деревья сказочные от инея. Ляпота!

Летом я все по дачам, на три килограмма похудела, а за один-два месяца опять набрала, так как мало хожу, много лежу. В основном на рынок за хлебом, овощами и по родственникам: кому что помыть, кому окна заклеить. А осенью сестре было восемьдесят. Продукты, поляна на мне. Она хоть и на ногах, но круговая. У меня тоже с памятью что-то стало, и за два года бездельных заметно поглупела.

Молодая моя родня ездила в Китай за тряпками. Вернулась в щенячьем восторге. Вынудили и меня оформить загранпаспорт. Только начала оформлять документы, как грянул мировой кризис, турфирмы начали банкротиться, а когда сканировали мою рожу, зависли все компьютеры. Вот что я натворила. Видимо, наш пенсионер не должен по зарубежам ездить. Получу к весне паспорт нового поколения – и к Мане на дачу сорняки выдирать. И почему-то я очень болезненно переживаю все ваши беды погодные. Хуже, чем когда жила там. Так и хожу мысленно по скользким тропинкам. А по времени к восьми утра по-нашему с тобой просыпаюсь. Так что мало сплю, мало ем, а толстею, как на дрожжах. Никак не могу привыкнуть к этому огромному, многолюдному городу. И чувствую себя как былинка никому не нужная.

Привет и пожелания от моих.

До свидания. С любовью. Рита».

– Да, непросто друзей на старости лет заводить. У всех уж своя компания, – вздохнула бабушка Ира. – Кто умер… А кто остался, хоть и не дружил вовсе, а сплотились. Жизнь вместе прожили, вот как мы с ней. Ох, и ругались мы по молодости. А сколько сплетен она про меня насочиняла.

– И не говори. Бабе Дуне тоже тяжело, поговорить не с кем. Разве что с продавщицами в магазине, да она теперь реже ходить на улицу стала. Ноги болят.

– А я совсем не хожу, – пожаловала Ирина. – Ты не бросай ее. Ей тяжело одной-то.

– Ага. Если дома никого нет, она сидит, нас ждет, не ест, пока не придем. Я уж ей говорила. У отца-то работа, иной раз до ночи задерживается.

– Единственный он у нее.

– Понимаю. Давай ответ писать. Я ручку возьму.

Придвинув табуретку, Галя села на пол и приготовилась записывать. Письма хоть ненадолго, но оживляли бабушку, а молчать с ней было нельзя. Говорить надо, да думать, что говоришь. Чтобы не спровоцировать чего-нибудь, чтобы лишнего не сказать, так как матери передаст. Вот они и говорили: о сиделках, о мире, о политике, о животных, о работе.