отошел даже в духовке нашего с четырех сторон закрытого двора. (А кожа под свежей рубашкой — при Музе они всегда свежие — радостно откликнулась: детство, летние каникулы, упоительная жара, жизнь бесконечна, все, кого любишь, живы…)

Отвлек бесшабашно помахавший мне издали рукой муж дочери Алтайского Боб — так его за глаза называют даже те, кто в глаза обращается к нему по имени-отчеству. Я, как и покойный Алтайский, в глаза зову его Борей, но за глаза тоже исключительно Бобом — в нем все еще держится лихость молодого метеоролога, мотающегося по экспедициям и подкупающего всех встречных и поперечных казенным спиртом и прикольными байками. Особым успехом в его исполнении пользовался анекдот об одноруком флейтисте: одна рука под рубашкой незаметно запускалась в штаны, и когда нужно было придержать флейту, из ширинки выглядывал указательный палец. Правда, при Алтайском Боб всегда держался очень культурно и если пускался в загул, то непременно предупреждал строгую Инессу, что сегодня ведет ночные наблюдения, и ночевал у кого-нибудь из дружков.

У того же меня в том числе. Вряд ли ему удавалось кого-то обмануть, но всем хватало соблюдения приличий. Которые сам Боб свято блюл только перед семейством. Точнее, перед Алтайским. (Почему эти семейные слова такие противные — тесть, зять, свекор, шурин какой-то?..) После смерти Алтайского его кабинет они с Инессой завесили его фотографиями (там я их и переснял для Музы), и стало особенно заметно, что довоенных его снимков нет ни одного. Как будто он был человек без детства-отрочества. Кажется, и всему их поколению было не до детства-отрочества.

Боб был в облегающих джинсовых шортах до колен, в явно фирменной оранжевой безрукавке на шнурках вместо пуговиц, в защитной панамке — как самый образованный иностранец. Я-то замечаю моды лишь на последнем их издыхании, и Боб, подозреваю, донашивает остатки прежней роскоши, пока он еще не вступил в борьбу с какой-то «мировой мафией», которая приписывает глобальное потепление людям, а не коровам, солнцу или земной оси. У него тоже наметилось пузцо, но он все же гораздо спортивнее меня, и когда я невольно в него перевоплощаюсь, во мне пробуждается непривычная уверенность и склонность к простецким шуткам.

— Глобальное потепление? — намекая на жару, я словно бы пытаюсь двумя руками объять пространство, а на самом деле немножко раздразнить Боба, ибо он и сам любит других поддразнивать.

При всех своих ученых заслугах он очень простодушен и тут же разражается краткой и крайне презрительной по отношению к баранам, которых дурачит мафия, лекцией о влиянии на климат дыхания и «пердежа», горения всего на свете, океана и урожайности, государственных долгов и водородных бомб, лесов и кораллов, нефтяной пленки и вулканической пыли. Извержение Тамборы — год без лета. Кракатау — глобальное похолодание.

Он может долго продолжать, и я в таких случаях всегда им любуюсь: очень уж забавно и трогательно звучат всякие умные слова в контрасте с его немолодой, но по-прежнему простоватой физиономией. У меня, я думаю, и у самого сейчас такая.

Но на это раз Боб сам себя оборвал:

— Хорошо, в науке нет демократии! Как только толпе разрешают чего-то решать — тут же выходит дурость. Спроси их, круглая Земля или плоская, они за трех китов проголосуют. Теперь этим идиотам разрешили решать, прививаться им или нет!..

Он был когда-то пламенный демократ, разносил листовки с призывами голосовать за Алтайского, пару раз даже подрался с какими-то реакционерами. Он и сейчас за демократию, но против власти толпы, он как-то ухитряется это различать.

Я спешу его порадовать, какой великолепный памятник Алтайскому задумала моя Муза. Но Боб, к моему изумлению, насупился:

— При чем тут скала, шляпа? Алтайский был великий писатель и великий гражданин. Это черт-его-знает-кто прекрасно показал.

Имя черт-его-знает-кого я слышал впервые, но дома посмотрел в интернете — да, мастер, мастер. Академик, лауреат, прежде ваял Лениных, теперь ваяет точно таких же благоверных князей. Меня прямо ошарашило, что Бобу может нравиться такая гламурная казенщина, а уж Инессе тем более. И что может наваять ваятель, двадцать лет ваявший Лениных? Он, глядишь, и Алтайскому присобачит ленинскую бородку…

Боб из простых, вроде меня, а Инна-то ленинградка, хороших кровей. Она тем более должна вроде бы слышать, как тошнотворно это звучит — великий писатель и великий гражданин…

Но в том дворовом разговоре Боб сослался именно на нее:

— Инка уже решила: должен победить Черт-его-знает-кто.

— Как «победить»? Еще ведь и конкурса не было?

Когда были задеты планы Музы, моя душа немедленно вернулась в собственное тело.

— Ты что, как маленький? Это же государственное дело. Такие дела серьезные люди должны решать, а не толпа.

— Я, по-твоему, тоже толпа?

— Ты?.. Нет, ты не толпа. Ты… Ты не обижайся, мы же друзья… Ты… Как бы это выразиться… Не придурок, нет… Ты этот — да! Чудак.

Так вот за что Алтайский меня полюбил!

— Ты не обижайся, это где-то даже хорошо, но чудаки в важных делах не должны решать. Памятник должен быть — как это называется?.. Респектабельным. Он должен всеми сразу прочитываться.

Набрался же где-то таких слов!

— Я понял. Ладно, поглядим.

— Послушай, скажи своей красавице, чтоб она зря не мучилась. И лучше бы вообще не подавала. Я-то мужик, я все пойму, а Инка может и обидеться. Она же у меня комсомолка, принципиальная. Она может принять за издевательство. Ты сам подумай: Тургеневу памятник как памятник, Ломоносову памятник как памятник — писатели, сидят, смотрят, решают, как обустроить Россию, всё как надо. А ее отцу какая-то хрень. Я не спорю, может, для каких-то умников это и гениально, но памятники ставят не для умников.

Я увидел задумку Музы глазами столь ненавидимой Бобом толпы и понял, что он прав.

Однако Музе я этого не передал. Я уже понял, что респектабельность сильнее, но я не имел права не дать шанс и таланту. Пусть решает судьба.

Реальность начисто вышибла ночные кошмары. Я принял задыхающийся холодный душ, чтобы жара хоть на четверть часа показалась блаженством, и уселся за Феликсов «Курятник» с непреклонной решимостью принять любую правду во всем ее безобразии.

Хотя моей душе никогда не удавалось проникнуть за Феликсову телесную оболочку — простодушная душа всегда отскакивала, ушибленная о его полированную поверхность.

Хорошо, книжка была не толстая. Хотя во сне душила томов премногих тяжелей.

Курятник на канаве

Первая глава называлась

Легенда о Великом Насмешнике

Настоящие разыскания нашарены автором там-сям в ту эпохальную эпоху, когда Россия изо всех сил поднимается с колен, а демократия гордо