«Не жалуйся — и все будет прекрасно». Этой премудрости выучил меня отчим. Холодный, спокойный, глубоко равнодушный ко всему что лежит за пределами его физики диэлектриков, единственный взрослый моего детства, о котором я думаю с благодарностью, потому что он никогда не пытался меня переделывать. Все остальные трудились в поте лица. Почему? Задумываться над этим было рискованно, а «риск чаще всего неоправдан», что опять-таки отмечал мой мудрый отчим. Именно так, не входя в зону риска, я сблизилась с Алем Девотченко. К этому времени наш квартет из двух молодых мам и двух детей-ровесников играл (имея широкий репертуар) без единой фальшивой ноты, и все-таки было ясно, что кое-какие опасности поджидают, и даже в весьма скором времени. Уже промелькнула на фоне весны какая-то горло скручивающая голодная судорога, и осадок был хоть и не слишком болезненный, но неприятный.

С Алем многие нависавшие проблемы решились мгновенно. Он был из редкой нынче породы убежденных холостяков. Тоже физик (мало того, теоретик), он был к тому же умельцем, способным поспорить с самим Левшой. Впустить женщину к себе в кухню, где царит чистота вакуумной лаборатории, а результат стряпни лучше, чем в любом «Метрополе», было бы для него разрушением самого ценного в жизни. Следовательно, и в дом ее нужно было впускать только строго по расписанию и выпроваживать прежде, чем она волей или неволей нарушит как часы заведенный порядок. В постели он был хорош, и все вместе меня чрезвычайно устраивало. Его тоже.

Естественно, Рина все знала о Девотченко, и иногда мы вместе раздумывали, где бы найти второй такой экземпляр. Но второй экземпляр не появлялся, а вместо него возник Глеб. То, что это совсем другой коленкор, стало ясно, когда она жестко сказала: «Женат. Обсуждать не хочу. Пожалуйста, не задавай вопросов». Я и не задавала. Просто купила новый диванчик, чтобы Аське было удобнее оставаться у нас ночевать. Ребятам было уже по шесть лет, они замечательно ладили, и как-то раз в парке какая-то дама бальзаковских лет с чувством воскликнула: «Как я вам завидую! Редко увидишь таких прелестных и дружных детей!» Осень сменилась весной, потом стаял снег, и ввиду приближающегося лета я поинтересовалась, не собирается ли Ринка куда-нибудь съездить. Недели две-три мы справимся и втроем. В первый момент она как бы даже не поняла, а потом вдруг заплакала. «Ринуша, ты что?» — «Не обращай внимания, я от счастья».

Но счастье было недолгим. Сначала оно сменилось резкими перепадами настроения, потом унынием с неожиданными всплесками болезненной веселости. За что-то она боролась, к чему-то приспосабливалась, что-то пыталась придумать, однако со стороны было видно: в этой истории от нее не зависит ничего, и никакие тактики не помогут. «Ринка, прости, но это полный безнадюг, — сказала я тогда. — Если ты принимаешь такой вариант, успокойся, не дергайся, но если надеешься на перемены…» «Ты ничего не поняла, — яростно выкрикнула она. — Я приведу к тебе Глеба, и тогда ты увидишь». Она действительно привела его, и на меня глянули вот эти, единственные на свете глаза.

— Ты, кажется, никогда не верила, что я действительно любил Рину. Пыталась ей это внушить, доводила ее до абсурдной ревности, до желания уличать меня, загонять в угол, ставить ловушки!

Он вдруг вскочил, заметался по кухне, дернул зачем-то висевшее возле раковины полотенце, и оно полетело на пол, а заодно обрушилась и конструкция из двух полочек, которую я придумала и которой очень гордилась. Но Глеба это не успокоило. Схватив тарелку, он повертел ее секунду, словно раздумывая, и швырнул об пол. Естественно, тарелка разлетелась вдребезги. Мы оба смотрели на все как будто со стороны.

— Прости, — сказал он наконец.

— Поскольку несервизная, прощаю.

Я и не думала шутить, но он вдруг рассмеялся, и вспомнились давние замечательные вечера, которые мы проводили на этой кухне втроем. Глеб объявил тогда, что решился. Хватит. Действительно, сколько можно?! Надо только дождаться, чтобы Наташа (дочка) закончила школу. Дело было зимой, до выпускного бала Наташи оставалось несколько месяцев, и все мы были очень веселые и легкомысленные, хотя временами меня и грызло, что веселюсь на чужом балу. Ведь как ни крути, но квартет (если у Ринки с Глебом и впрямь все получится) вынужден будет сыграть финал. Квинтет, правда, тоже хорошая музыкальная форма, но встречается куда реже. Обо всем этом я как-то задумалась, лежа рядом с Девотченко, и он, вдруг приподнявшись на локте, с непривычной серьезностью заглянул мне в глаза: «Тебе не кажется, мне пора уже познакомиться с твоим сыном?» — «Господи, с какой стати?» По инерции я еще думала о своем, но он, не расслышав мою интонацию, продолжал: «Думаю время уже понять, насколько дуэт в состоянии перерасти в трио». Вот уж, что называется, попадание в яблочко! Я чуть не прыснула со смеху, а перед глазами мелькнула эстрада заполненная ансамблями всех сортов и размеров, играющими, разумеется, каждый свое «Боюсь, что получится какофония», — вновь обретя серьезность и даже почувствовав грусть, сказала я. Было понятно, что состоявшийся разговор существенно приближает конец отношений с Алем Девотченко, но не только исправлять что-либо, но и думать об этом всерьез не хотелось. Куда важнее было происходившее дома.

А дома, конечно, делалось все мрачнее. Сначала выяснилось, что выпускные экзамены вовсе не главное. Самое трудное — поступление в институт. Вот если Наташа благополучно станет студенткой… Все это можно было предусмотреть, и я ругала себя за то, что не высказалась гораздо раньше, конечно, не в тот самый вечер, когда Рина с Глебом пришли сияющие, с шампанским, и мы, так сказать, праздновали помолвку, но вскоре — через месяц, полтора…

Глеб вдруг поежился:

— Вот такое лицо бывало у тебя не раз. Знаешь, как я называл его про себя: маска следователя.

— Почему маска?

— Потому что вообще тебе это не свойственно. Ты принимаешь людей такими, как они есть. А это милосердный и ох как редко попадающийся дар.

Его огромные голубые глаза заискрились, сделались еще больше, и я в них утонула. Тишина. А теперь что, нежная скрипичная мелодия? Я вдруг встряхнулась:

— Пожалуйста, не затыкай мне рот комплиментами.

Усмехнулся. И выражение глаз сразу же изменилось. Вот такими я их любила больше всего: насмешливыми, умными, цепкими. Такими они всегда были во время наших с ним пикировок, когда Рина в конце концов не выдерживала: «Ребята, ну хватит, ничья, победила дружба!»

Я словно услышала ее голос, мало того, почувствовала ее присутствие в кухне, детское удивление при виде всей этой встроенной мебели, раковины, зашитой в шкафчик под дерево. Похоже, я упустила нить мысли, хотя нет, вот она:

— Ты понимаешь хоть, сколько врал Рине? Понимаешь, как ее унижала эта ложь? Нет, даже не так… — Теперь я встала и заметалась по кухне (интересно, тарелки тоже бить буду?). — К униженьям ей было не привыкать, она еще дома, девочкой, натерпелась и вообще была чуточку мазохисткой. Но ложь лишала ее равновесия, ориентиров.

— Я не лгал!!! — Мы стояли теперь друг против друга, и его трясло. Как в лихорадке? Да, наверно, как в лихорадке.