Люди, которые собирались у Веты, нравились Лукину. Ради ее гостей можно перетерпеть и хозяйку, подумал он как-то, но главным образом ходил к Вете потому, что здесь пили, не напиваясь, а с тех пор как треснуло то, что почти восемь лет надежно и, думалось, навсегда охраняло покой и благополучие (его жизнь с Наташей), Лукин разве что за бутылкой находил некое подобие уверенности и, будучи человеком воздержанным, со все большей тревогой констатировал эту слабость. Он не мог оставаться один, ему нужны были собутыльники, но он боялся подпасть под власть алкоголя и поэтому снова и снова приходил к Вете, подпадая (как сам отмечал со страхом) под власть раздражавшей чуть ли не каждым словом и шагом женщины. Пытаясь отстоять независимость, он временами начинал брыкаться, хамил и вел себя с грубой, совершенно несвойственной ему развязностью, но даже и это она принимала звонко и весело, усугубляя, естественно, его злость и заставляя чуть ли не топать ногами от угнетающего сознания, что не ходить к ней он уже не мог.

Трещина, разделявшая их с Наташей, делалась день ото дня все шире. И восемь лет брака (счастливого брака!) относило куда-то дальше и дальше прочь. Наташа была еще рядом, и даже роман ее с Аристарховым, кажется, кончился, но она все равно жила своей обособленной жизнью, словно на ключ заперлась, и только терпела еще покамест, что он тут, рядом, как пес, скребется под дверью. Детей нет, думал Лукин иногда, брак пустоцвет. Детей он и до сих пор не хотел, но готов был стерпеть хоть десяток, если бы это могло вернуть то блаженное, теплое, как одеяло, ощущение устойчивости.

Уже в ноябре, месяца через два после знакомства с Ветой, Лукин как-то вернулся домой и увидел записку: «Уехала в командировку. Вернусь в пятницу». Хуже всего, подумал он, что это и в самом деле командировка.

Аристархов тут ни при чем. С Аристарховым кончено. И нового никого нет, но это неважно, а важно, что эта, скажем, командировка — никакой не снег на голову. Наташа знала о ней, может быть, и неделю назад, но молчала, так как любая новость — повод для разговора, а разговоров она давно не хотела. Ни-ка-ких. Лукин понял, что жалость к себе вот-вот захлестнет его и затопит. (За что меня так? Почему?) Он кинулся к телефону и набрал Ветин номер. «Мне нужно приехать. Спровадьте всех, кто сидит у вас». — «Это трудно». — «А вы попробуйте. Буду минут через сорок».

Открыв дверь, Вета с шутливой досадой развела руками и скорчила рожицу. «Не спровадили?» — строго спросил Лукин и, сняв плащ, привычно шагнул в сторону комнаты с мягким диваном и мягкими («ни у кого нет таких удобных!») креслами, но тут же столкнулся с высоким мужчиной в тапочках на босу ногу (бросились почему-то в глаза крупные красные пятки) и вытянутых на коленях тренировочных брюках. «Знакомьтесь, мой муж», — веселым голосом сказала Вета. «Черт! — внутренне произнес Лукин и понял, что к этому ничего не добавить. — Черт! Черт его побери!» «Леша матч смотрит. Наши играют с чехами. Идемте в кухню», — жизнерадостно сообщила Вета, и, едва веря своему счастью, он чуть не вприпрыжку пошел за ней, а красные пятки скрылись, плотно закрыв за собой широкую застекленную дверь.

В кухне, найдя на столе следы роскошного ужина, Лукин моментально принялся за еду и тут же кивнул головой на бутылку: «Можете наливать». «В самом деле? — Давясь от смеха, Вета налила ему полную рюмку. — Пейте, пожалуйста, на здоровье. Что там у вас стряслось?» — «У меня все нормально. С чего вы взяли?» — «На лбу прочитала. Да и стиль поведения подтверждает». Он усмехнулся, залпом выпил, налил еще, выпил, снова налил. «А вы, хозяйка, мне сегодня нравитесь». — «И раньше нравилась, только вы этого не замечали». Он отрицательно покачал головой: «Ничуть. А сегодня и впрямь пронимает. Соседство супруга, наверное, действует. Обычно вы производите впечатление одинокой. А одинокие женщины раздражают. Того и гляди, в глотку вцепятся. Чаще всего без всякой цели, просто так». По-прежнему улыбаясь, она плавно переходила от стола к окну, оттуда к плите. «И когда муж отчалит?» — спросил он и, чуть подумав, налил уже не в рюмку, а в стакан. «Не скоро», — сказала она. «Ну что же, отлично, мороки меньше. Эту бутылку стоит допить. Вы мне компанию не составите?» — «Один вы быстрее справитесь. А уже поздно. Вам пора идти». Она повернулась к нему спиной и принялась мыть посуду, а он упрямо допивал, хотя, в общем, и не хотелось. «Невежливо, разумеется, — с некоторым усилием шевелил он языком. — Пришел, вылакал в одиночку. Ну ничего, у твоего Рогожина есть еще, думаю, бутылек, внакладе он не останется». «Бутылек есть — Рогожина нет», — отозвалась Вета от раковины. «Как нет — уже ушел?» — растянул рот до ушей Лукин. «Фамилия моего мужа Шалин», — ответила Вета. «Шалин? — расхохотался Лукин. — Шалин? Да, шаль — не рогожа. Шалин!.. Ха-ха». Она не отреагировала; методично, спокойно мыла посуду. «А я ведь веду себя неприлично», — глядя ей в спину, сказал Лукин. Вета, не оборачиваясь, кивнула. «Беру все обратно», — Лукин быстро встал, вышел в переднюю и, натянув плащ, взялся за ручку двери. Нажал, но замок не хотел поддаваться. «Налево и от себя», — сказал голос Веты. Лукин нажал еще раз и вышел на лестницу.

Все следующие дни он провел за работой. Давно уже ему не было так хорошо. «В чем дело-то? — думал он. — В том, что Наташи нет в городе и, значит, никаких новых тревожных симптомов, новостей, знаков? Вета при муже, значит, и тут никаких раздумий и искушений». Счастье длилось до четверга, но в четверг он проснулся уже в тревоге. Надраил до блеска квартиру. Вечером, по дороге из института, купил на рынке цветы. Поезд приходил утром, но Наташа прямо с вокзала отправилась на работу. Находит любой предлог, чтобы только подольше не возвращаться, подумал Лукин, но, странно, эта мысль даже не оцарапала. Угадывая причины ее поступков, он теперь был почти спокоен. Грызло, мешало жить только необъяснимое. Сейчас все было понятно, и, когда ключ заскрежетал в замке, он даже не вышел навстречу, предоставляя ей всю полноту инициативы. Маневр оказался правильным. Не прошло и пяти минут, как Наташа открыла дверь: «Привет! Ты, я вижу, стал замечательной домохозяйкой. По-моему, даже пол мыл». «Удачно съездила?» — спросил он, не вставая, но развернувшись всем корпусом и рассматривая ее блестящее от дождя лицо, новую (кажется) губную помаду, новый (наверняка) белый свитер. «Да, — сказала она. — Удачно. Как ты?» Она села неподалеку. Стоило только протянуть руку — но он понимал, что этого делать не следует. Ползать перед ней на коленях тоже было нельзя. «Все в порядке, — сказал он, стараясь, чтобы голос звучал небрежно. — Закончил главу о реформах. Отжал все лишнее, и получилось даже неплохо». Говоря это, он уже понимал, что пытается незаметно похвастаться, укорить ее (зря ты не замечаешь моих достоинств), доказать что-то и, в общем, снова выйти на тропу войны, в которой, как уже было понятно, его поражение неминуемо. Опять наступаю на те же грабли, подумал он удрученно, но Наташа вроде бы ничего не заметила. «Десятый „Новый мир“ пришел?» — спросила она, поднимаясь. «Да, и я уже прочитал», — радостно протянул он журнал.

Затишье и что-то мягкое, похожее на слабый луч вдруг выглянувшего вечернего солнца, длилось и длилось. Присмиревший и затаившийся Лукин старался как можно реже выходить из дому: не спугнуть как-нибудь, не проворонить то, что опять вошло в его жизнь: утреннюю Наташу в пестром халатике, ее возвращение с работы, улыбчивое «спасибо», когда он брал у нее пакеты и сумки, шел в кухню и выгружал принесенное, говоря: «Здесь же на целую роту! Зачем ты волокла эту тяжесть?», а она отвечала: «Что делать? ты ведь тощая прорва, мигом сметешь все без остатка». Ужинали они на кухне под плетеным соломенным абажуром, и говорил только Лукин, но она слушала — и это уже было праздником, ведь перед тем почти год немыслимо было сказать хоть что-то, кроме «опять идет дождь» или «дай мне, пожалуйста, соль». Теперь же Лукин опять взахлеб говорил о своей работе, о том, что Сазонов бездарь, в спецхране новые строгости, машинистка лепит ошибки, и глаза устают править текст. «Если хочешь, я помогу. Что тебе нужно — перепечатать кусок? сделать сверку?» «Наталья! — Он через стол протянул руку, коснулся ее щеки и не почувствовал, как она напряглась. — Наташка, все это кончилось? Все хорошо? Все как было?» «Я сейчас справлюсь с посудой, — сказала она, вставая, — и ты мне скажешь, что нужно делать». «Да-да, — заспешил он, — да-да, я пойду приготовлю». В дверях он обернулся. Она стояла над раковиной. Синие лямки фартука образовывали букву «ха», руки делали плавные круговые движения, создавая нелепое сходство с моющей у себя в кухне посуду Ветой.