Харри засмеялся и покачал головой. В боковое стекло он видел, что мужчина рванул в сторону Национального театра.

— Дело в моем отце. Он болен. Ему недолго осталось.

— Черт. — Эйстейн снова нажал на газ. — Он хороший мужик.

— Спасибо. Я подумал, ты должен знать.

— Ясное дело. Скажу моим старикам.

— Ну, приехали, — произнес Эйстейн, когда они припарковались у гаража возле желтого деревянного особнячка в Оппсале.

— Ага, — сказал Харри.

Эйстейн затянулся так резко, что казалось, сигарета сейчас вспыхнет, — глубоко, до самых легких, и выпустил дым с длинным булькающим хрипом. Потом склонил голову на плечо и смахнул пепел в пепельницу. У Харри сладко кольнуло в сердце. Сколько раз он видел Эйстейна именно за этим занятием, видел, как тот отклоняется в сторону, словно сигарета настолько тяжела, что иначе он просто потеряет равновесие. Эта склоненная набок голова. Пепел на пол в курилке в школе, в пустую бутылку из-под пива на вечеринке, куда они явились незваными, на холодный сырой бетон в бункере.

— Жизнь чертовски несправедлива, — сказал Эйстейн. — Твой отец не пил, по воскресеньям ходил на прогулки и работал учителем. А мой папаша пил, работал на фабрике «Кадок», где все заработали себе астму и странную сыпь, и не двигался ни на миллиметр, едва добравшись до дивана. И папашка здоров как бык.

Харри помнил фабрику «Кадок». Или «Кодак», если читать обратно. Владелец, родом из Сюннмёре, прочитал, что Истмен назвал свою фабрику по производству фотоаппаратов «Кодак», потому что это название легко запомнить и произнести на любом языке мира. Но «Кадок» закрыли и забыли много лет тому назад.

— Всему приходит конец, — сказал Харри.

Эйстейн кивнул, как будто следил за ходом его мыслей.

— Позвони, если нужно будет, Харри.

— Ладно.

Харри подождал, пока стихнет шуршание колес по гравию, потом открыл дверь и вошел. Он включил свет и постоял, покуда дверь за ним не захлопнулась. Запах, тишина, свет, упавший на гардероб, — все разговаривало с ним, это было как погружение в бассейн с воспоминаниями. Они окутали его, согрели, так что перехватило горло. Он стянул с себя плащ и сбросил ботинки. А потом начал обход. Из комнаты в комнату. Из года в год. От отца с матерью к Сестрёнышу и, наконец, — к самому себе. Его мальчишечья комната. Плакат с «The Clash», тот самый, с гитарой, которую вот-вот разобьют о землю. Он лег на постель и вдохнул запах матраса. И заплакал.

Было без двух минут восемь. Микаэль Бельман шел вверх по улице Карл-Юханс-гате, одной из самых скромных главных улиц города в мире. Он находился в самом сердце норвежского королевства, в нулевой точке, перекрестье осей. Слева — университет и наука, справа — Национальный театр и культура. За спиной, в Дворцовом парке — правящий королевский дом. А прямо впереди — власть. Через триста шагов, ровно в 20.00, он поднялся по каменной лестнице к главному входу в стортинг. Здание, как и большинство зданий в Осло, не было ни особо большим, ни особо впечатляющим. И охранялось весьма скромно. На охранников тянули разве что два льва из грорюдского гранита справа и слева от пригорка, поднимающегося к входу.

Бельман подошел к двери, которая бесшумно открылась еще до того, как он успел ее толкнуть. Он вошел и остановился, оглядываясь по сторонам. Перед ним возник охранник и приветливо, но решительно показал головой в сторону рамки металлоискателя марки «Джилардони». Через десять секунд она показала, что Микаэль Бельман не вооружен и металлическая у него только пряжка на ремне.

Расмус Ульсен ждал его, прислонившись к стойке бюро пропусков. Тощий муж Марит Ульсен пожал комиссару руку и и двинулся вперед, как машина на автопилоте. И включив голос гида:

— Стортинг, триста восемьдесят сотрудников аппарата, сто шестьдесят девять депутатов. Построен в тысяча восемьсот шестьдесят шестом по проекту Эмиля Виктора Ланглета. Он, кстати, был швед. Это Лестничный зал. Мозаика из камня называется «Общество», создана Эльсе Хаген в тысяча девятьсот пятидесятом. Портреты королей написаны…

Они поднялись в вестибюль, который Микаэль не раз видел по телевизору. Несколько человек торопливо прошли мимо — никого из них он не знал. Расмус объяснил, что только что закончилось заседание одной из комиссий, но Бельман его не слушал. Он думал о том, что все это — коридоры власти. Он был разочарован. Ну ладно, все золотое и красное, но где же величие, парадность, то, что должно наполнять сердца почтительным трепетом перед теми, кто принимает решения? Проклятая непритязательность и умеренность, порок, от которого эта маленькая и совсем еще недавно такая бедная демократия на севере Европы никак не может отделаться! Но он, Бельман, сюда вернулся. И если уж ему не удалось добраться до вершины там, среди волков Европола, он точно добьется этого здесь, победив карликов и недоумков.

— Во время войны все здание занимала контора Тербовена.[47]Сейчас ни у кого здесь таких огромных офисов нет.

— Что вы можете сказать о своем браке?

— Простите?

— Вы с Марит. Вы ссорились?

— Э-э-э… нет. — Расмус Ульсен выглядел растерянно. Он пошел быстрее. Как будто желая убежать от полицейского или во всяком случае уйти подальше от тех, кто мог их услышать. Только когда они уже сидели за закрытой дверью офиса Ульсена в секретариате фракции, он вздохнул полной грудью. — У нас конечно же бывало всякое. Вы женаты, Бельман?

Микаэль Бельман кивнул.

— Тогда вы наверняка понимаете, что я имею в виду.

— Она вам изменяла?

— Нет. Мне кажется, что это я со всей определенностью могу исключить.

«Поскольку она была такая жирная?» — хотелось спросить Бельману, но он не стал, он получил то, зачем, собственно, и пришел. Растерянность, подергивание век, почти незаметное сужение зрачков.

— А вы, Ульсен, вы сами ей изменяли?

Та же реакция. Плюс алые пятна на лбу под глубокими залысинами. Последовал короткий и упрямый ответ:

— Нет, правда нет.

Бельман склонил голову набок. Он не подозревал Расмуса Ульсена. Так почему же он терзает человека вопросами подобного рода? Ответ столь же прост, сколь и неприятен. Потому что допрашивать больше некого, никаких других зацепок у КРИПОС нет. Он просто выплеснул на беднягу собственное бессилие.

— А вы, комиссар?

— Что я? — спросил Бельман и подавил зевок.

— Вы изменяете жене?

— Моя жена слишком красива, — улыбнулся Бельман. — К тому же у нас двое детей. Вы с женой были бездетны, а от этого иной раз тянет… позабавиться. По моим источникам, у вас с женой какое-то время тому назад были проблемы.