Указав царю Алексею Михайловичу, что тот „русак", Аввакум немедленно потребовал: „Перестань-ко ты нас мучить тово! Возьми еретиков тех (никониан. - Авт.), погубивших душу твою, и пережги их, скверных собак, латынников и жидов, а нас распусти, природных своих. Право, будет хорошо!… Понеже суд бывает без милости несотворшим милости".

Гнев Аввакума нарастал, и новому царю - Федору Алексеевичу он предложил уже более четкую программу уничтожения иномыслящих. „А что, государь-царь, - писал он, - ка б ты мне дал волю, я бы их, что Илия пророк, всех перепластал во един час. Не осквернил бы рук своих (человеческой кровью. - А. Б.), но и освятил, чаю. Да воевода бы мне крепкой, умной - князь Юрья Алексеевич Долгорукой! Перво бы Никона, собаку, и рассекли начетверо, а потом бы никониян. Князь Юрья Алексеевич, не согрешим, небось, но венцы победныя приимем!" Что ж, выбор полководца для войны за веру был удачен, ведь князь Ю. А. Долгоруков приобрел к этому времени (послание царю написано в 1676 году) немалый карательный опыт во главе войск, заливших кровью Крестьянскую войну под руководством Степана Разина [16]. К счастью, царь Федор не откликнулся на призыв Аввакума. Что же касается действительно талантливого полководца Ю. А. Долгорукова, то он в 1682 году во время восстания в Москве был казнен народом.

Царь Алексей Михайлович Романов

Аввакум пошел и дальше надежды на привлечение себе в союзники воеводы-карателя. Для истребления врагов „старой веры" хороши были и мусульмане. „Разумеешь ли кончину арапа онаго, - писал он товарищу при ложном известии о смерти судившего его некогда патриарха Паисия, - иже по вселенной и всеа Руския державы летал, яко жюк мотыльный, из говна прилетел и паки в кал залетел, - Паисей александрийский епископ? Распял-де ево Измаил (мусульманин. - А. Б.) на кресте, еже есть турской. Я помыслил: ано достойно и праведно… Распяли оне Христа в Руской земле, мздою исполнь десницы своя, правильне варвар над ними творит!"

Началась тяжелейшая и кровопролитнейшая война России с Османской империей, на Украине и в Приазовье шли жестокие бои - и русофил Аввакум надеялся, что турецкий владыка - „Салтан Магмедович" - отомстит российской церкви („любодеице") и российским людям за гонения на староверов: „Подай Господи! Подай Господи! Не смейся враг, новый жидовин, распенше Христа! Еще надеюся Тита втораго Иуспияно-вича (Тит, сын римского императора Веспасиана, разрушивший Иерусалим. - А. Б.) на весь Новый Иерусалим, идеже течет Истра река, и с пригородком, в нем же Неглинна течет (то есть с Москвой. - А. Б.). Чаю, подвигнет Бог того же турка на отмщение кровей мученических. Пускай любодеицу ту потрясет, хмель-ет выгонит из блядки! Пьяна кровьми святых", то есть единомышленников Аввакума, и потому должна быть уничтожена мусульманским мечом! [17]

Вот уж, как говорится, картина, знакомая до слез. Но мы сейчас должны углубиться не в исторические ассоциации, а в более подробный анализ того, как Аввакум пришел к желанию, чтобы враг уничтожил всю Москву, в которой, надо полагать, даже с точки зрения „огнепального" протопопа, было много невинных людей, да и его сторонников-староверов.

Искренняя, глубокая жалость к страдальцам, мученикам за старую веру, постоянно звучит в сочинениях

Аввакума. Но принципиальная нетерпимость к иномыслию, призывы к истреблению всех „не своих", неодинаковых, логически вели к самоистреблению. Проповедь ухода от мира, в котором восторжествовала никонианская „ересь", пала в пороховую бочку народного отчаяния, вызываемого всем строем жизни феодального государства. В своем крайнем проявлении отчаяние толкало дальше, к уходу из мира, из жизни. Характерно, что призывы и примеры столь противного христианской морали самоубийства исходили не от духовных вождей старообрядчества, а от грубых изуверов (подобных Капитону, Василию Волосатому, попу Александриту и другим), отличавшихся почти (если не вовсе) безумным „неистовством".

Пост до голодной смерти, идея огненного крещения - этот „новоизобретенный путь самоубийственных смертей" вызывал омерзение и ужас у вождей старообрядчества (см., например, „Отразительное писание" инока Ефросина). Но могучая воля Аввакума позволила ему до конца пройти тот логический путь, от которого отшатывались товарищи, - и первым горячо приветствовать начавшиеся самоубийства - этот знак, по его словам, „нынешнего огнепального времени". Если святы те правоверные, кого сожгли никониане, то святы и те, кто по своей воле уходит от никониан в огонь. Самоубийство в устах христианина становится подвигом, ибо для Аввакума, как и для Никона, человеческая жизнь превращается почти в ничто перед идеей, перед требованием единомыслия.

„В Казани никонияня тридесять человек сожгли, - пишет протопоп, - в Сибире столько же, в Володимере шестеро, в Боровске четыренадесять человек. А в Нижнем (Новгороде) преславно бысть: овых еретики пожи-гают, а инии, распальшеся любовию и плакав о благоверии, не дождався еретическаго осуждения, сами во огнь дерзнувше, да цело и непорочно соблюдут правоверие. И сожегше своя телеса, души же в руце Божий предаша, ликовствуют со Христом во веки веком, самовольны мученички, Христовы рабы. Вечная им память во веки веком! Добро дело содеяли… надобно так!"

„Да еще бы в огонь христианин не шел! - восклицает Аввакум, описав „дьявольские" обычаи никониан. - Сгорят-су все о Христе Исусе, а вас, собак, не послушают. Да и надобно так прововерным всем: то наша и вечная похвала, что за Христа своего и святых отец предания сгореть, да и в будущем вечно живи будем о Христе Исусе…" [18]

Так духовный вождь, выдающийся русский писатель простирал перо, направляя десятки (а позже сотни и тысячи) людей в огонь, утверждая своим высочайшим авторитетом самоубийство мужчин, женщин и малых детей. Он мог пожалеть одного „уморенного" ребенка и назначить женщине кару за это преступление19, но когда дело касалось обрядности - убийство сжигаемых матерями грудных младенцев было для Аввакума святым делом. Мог ли он жалеть врагов - русских людей, следовавших слегка отличающемуся ритуалу, и не призывать на их головы мусульманский меч?! Вопрос для истинного русофила риторический: истреблять себе подобных „для блага народа" - дело святое…

Не Аввакум и ему подобные были инициаторами раскола. Называть их „раскольниками", в отличие от „истинных" православных, сохранивших верность официальной церкви, - значит использовать ярлык церковных пропагандистов старого времени. Реформы Никона были не просто первым ударом колокола, возвестившим о приближении катастрофы, - это был взрыв, потрясший самые основы мировоззрения традиционно верующих людей. Но мощь этого взрыва не может польстить памяти Никона, ибо она определялась совсем не им, а позицией светской