– А правда, что Женевьева Лантельм употребляла наркотики? – в упор спросил Видаль.

Виктуар вздохнула. Осуждающий вид почтенной служанки говорил сам за себя.

– Было дело, но тогда все в театре этим баловались. Позже хозяйка стала еще курить, потому что кто-то из поклонников сказал ей, будто с сигаретой она выглядит шикарно. Но сама она не любила ни табак, ни наркотики. Говорила, что благодаря им чувствует себя в форме. Еще она любила заучивать роль, расхаживая по комнате. Ходила и роняла на пол выученные листки. Иногда просила меня помочь – подать реплики. И всегда твердила мне, что станет знаменитой актрисой. Поэтому была счастлива, когда ее пригласила в свой театр мадам Режан. Но та – сама актриса, и, конечно, свой театр она создавала для себя. Мадемуазель Лантельм доставались только незначительные роли, иногда – второго плана. Конечно же, ей этого было мало. Помню, она вернулась домой совершенно раздраженная, потому что на репетициях ее роль урезали до одной сцены. Но даже об этой одной-единственной сцене критики написали добрые слова, потому что играла моя хозяйка хорошо. С театром Режан в конечном итоге ничего не вышло. Старуха – так мадемуазель называла владелицу – платила ей 600 франков с месяц и дополнительно по 5 с каждого представления. Потом контракт пересмотрели, плата немного увеличилась, но хороших ролей для мадемуазель по-прежнему не было. В конце концов моей хозяйке все это надоело. Когда она ушла из театра, ей пришлось нелегко, потому что мадам подала на нее в суд. Мадемуазель Лантельм подала встречный иск, но проиграла. Ее обязали заплатить 20 тысяч франков. В отместку она отняла у мадам Режан пьесу, в которой та мечтала сыграть. Но это было уже потом, когда моя хозяйка стала мадам Рейнольдс.

– Вы хорошо знали ее мужа? – спросил Видаль.

Виктуар поджала губы.

– Он был для нее одним из многих. В шутку называла будущего супруга Жожо. Его же имя Жозеф, вы помните… Но мне он никогда не нравился. Мсье Рейнольдс оплачивал ее апартаменты на улице Фортюни, сначала в доме 29, потом в доме 27. Дома стояли впритык друг к другу, но 27-й – такой, знаете ли, домик-игрушечка. Хозяйка называла его «мой пряничный домик». Рейнольдс мне не доверял и настоял на том, чтобы мадемуазель Лантельм взяла прислугу, которой платил он. Через некоторое время меня оттуда выжили, но я не сердилась на хозяйку. Она была многим обязана Рейнольдсу, потому что тот оплатил ее долг мадам Режан и услуги адвоката.

– Если Рейнольдс вам не нравился, – заметила Амалия, – наверное, вы считаете, что он и был тем, кто ее убил?

– Он не нравился мне не поэтому, – твердо ответила Виктуар. – А потому, что принадлежал к той категории людей, которые думают, будто могут все и всех получить за деньги. Вдобавок он был дурно воспитан, говорил грубости как нечто само собой разумеющееся. Но я не уверена, что он мог поднять на хозяйку руку. Я тысячу раз думала об этом. Мадемуазель Лантельм была такая милая… Представить себе не могу, чтобы кому-то понадобилось ее убивать. Разве что муж был пьян или совсем не в себе. Но я не раз видела его пьяным, когда служила у мадемуазель Лантельм: напившись, господин глупо хихикал, нес чепуху, падал и засыпал. Так что… – бывшая горничная пожала плечами.

– Скажите, Виктуар, а как ваша хозяйка обычно причесывалась? – поинтересовалась Амалия.

– Сама, – твердо ответила горничная. – Она не любила, чтобы кто-нибудь трогал ее волосы. Для особых случаев у нее много лет был один и тот же парикмахер, но вообще она предпочитала заниматься своими волосами сама. Они были очень пышные, темные и тяжелые. Позже мадемуазель стала их подкрашивать, и волосы приобрели красивый каштаново-рыжеватый оттенок. Если вы о том, что писали тогда в газетах, я скажу сразу же: нет, не стала бы хозяйка причесываться, сидя на окне. Хотя и любила посидеть на подоконнике. На свету, как она выражалась.

Амалия поговорила еще немного с Виктуар, но, убедившись, что та больше не помнит ничего существенного, поднялась и попрощалась.

– Куда теперь? – спросил Видаль, когда они оказались на улице.

– Шофер Буазен и горничная из особняка Рейнольдса работают сейчас в одном доме. Думаю, их и надо навестить.

Амалия забралась на водительское сиденье, журналист уселся рядом.

– У вас прекрасная машина, – не удержался он от комплимента.

– К сожалению, не моя, – усмехнулась Амалия. – Мсье Дюперрон оказался на редкость предусмотрителен и выделил нам автомобиль, чтобы облегчить перемещения по городу.

Видаль покосился на собеседницу, раздумывая, но все же решился задать вопрос, который уже долгое время вертелся у него на языке:

– Как по-вашему, заказчик расследования действительно ее любил? – быстро спросил он.

Однако, едва задав вопрос, сразу пожалел о сказанном. В конце концов, какая разница, любил ли мадемуазель Лантельм мсье Дюперрон, если он исправно платит им и намерен довести расследование до конца?

– Почему вы спрашиваете?

– Да так… Вся эта история сильно отдает мелодрамой, на мой вкус. И вообще, если называть вещи своими именами, он попросту бросил ее на произвол судьбы, когда она еще была жива.

– Я понимаю, о чем вы, – кивнула Амалия. – Когда жизнь по каким-то причинам не складывается, люди нередко начинают идеализировать прошлое. И не просто идеализировать, а перекраивать его в лучшую сторону – по своему вкусу. Но я не думаю, что Луи Дюперрон выдумал себе любовь, которой не было. Не забывайте, он делец, а вовсе не романтик!

– И тем не менее его поведение странновато для дельца, – заметил Видаль.

– Вы все-таки слишком репортер, – усмехнулась баронесса. – Вам на все хочется иметь раз и навсегда определенную точку зрения. Запомните, Пьер: человек – существо непоследовательное и неоднозначное. И вообще, как удачно выразился господин Гёте, сущее не делится на разум без остатка. Это правило применимо ко всему, но к людям – в особенности.

Они двинулись в путь и вскоре оказались на другом конце Парижа, возле элегантного особняка, в котором теперь работали двое свидетелей жизни Женевьевы Лантельм. Амалия уже собиралась выйти из авто, когда Видаль неожиданно схватил ее за руку.

– В чем дело? Вам нехорошо? – забеспокоилась пожилая дама, видя его встревоженное бледное лицо.

Журналист покачал головой:

– Просто меня не покидает ощущение… И еще…

И, не удержавшись, он рассказал Амалии о том, как вчера ему показалось, будто за ними кто-то следит.

– То же самое, – закончил он, – я чувствую и сейчас. Вчера я решил, что у меня просто нервы не в порядке, но…

Амалия огляделась. Оживленная улица, прохожие спешат по своим делам, дама с собачкой выходит из громадного, как скала, черного лимузина… Понять при этих условиях, прав ли Видаль или ему померещилось, не так уж легко.

– Предлагаю разделиться, – приняла неожиданное решение Амалия. – Мы оба выходим из машины, я иду говорить с шофером и горничной, а вы заходите вон в то кафе. – Женщина показала, о каком именно кафе идет речь. – Садитесь так, чтобы вам было видно всю улицу. Берете записную книжку и заносите туда сведения о людях, которые, по вашему внутреннему ощущению, могут следить за нами. То же самое касается и стоящих на месте машин, где кто-нибудь находится. Когда я буду выходить из особняка, постарайтесь проследить, не обнаружит ли кто-то из присутствующих особое ко мне отношение. Вы понимаете, о чем я? Допустим, стоял человек, курил целых сорок минут, пока я была в особняке, а потом вдруг бросил и, когда я вышла, куда-то исчез.