— Но почему я должен надевать именно то, что они прислали?

— Там, может быть, какие-то датчики? Чтобы отслеживать, куда мы пойдем?

Предположение показалось Себастьяну не лишенным оснований. Кто-то их вел. С очевидностью не поспоришь. Он взял наудачу пиджак и принялся его ощупывать. Напрасный труд: в наше время такого рода аппаратура стала микроскопической. И потом, зачем от нее избавляться, раз она должна помочь им встретиться с похитителями сына?

— Думаю, выбора нет, придется надеть эту одежду, — сказала Никки.

Себастьян, соглашаясь, кивнул.

Но сперва отправился в душ и долго стоял под обжигающими струями, намыливаясь от макушки до пят, словно хотел смыть с себя унизительный опыт, полученный в квартале Барбес.

Затем надел на себя присланную одежду. И почувствовал себя в ней удобно и хорошо. Отличного покроя белая рубашка пришлась ему в самый раз, классический, отменного качества костюм, строгий галстук, прекрасные ботинки, без всяких изысков и вывертов.

Выбирай он сам, он вполне мог бы купить все эти вещи.

Он вышел из ванной, когда уже вечерело. В мягком сумеречном свете он увидел Никки в красном вечернем платье до полу с узким длинным вырезом на спине и головокружительным, обшитым жемчугом, декольте.

— Помоги мне, пожалуйста, — попросила она.

Он молча встал позади нее и привычно, как делал это на протяжении многих лет, застегнул молнию и приладил невидимые бретельки. От прикосновений рук Себастьяна к ее плечам и спине у Никки побежали мурашки. Загипнотизированный Себастьян не мог оторвать глаз от бархатистой нежной кожи своей бывшей жены.

Он положил ладонь на чуть выступающую лопатку, готовый превратить прикосновение в ласку. Себастьян поднял глаза и взглянул в овальное зеркало, напротив которого они стояли. Зеркало вернуло картинку из модного журнала: он и Никки, счастливая, красивая пара.

Никки приоткрыла рот, собираясь что-то сказать, но тут сильный порыв ветра хлопнул рамой. Чары рассеялись.

Чтобы избавиться от охватившего ее волнения, Никки принялась надевать туфли, которые довершали ее туалет. Себастьян шарил у себя по карманам, обретая душевное равновесие. В правом он нащупал картонную этикетку. Вытащил, собираясь выбросить в мусорную корзину, но в последний миг взглянул на нее.

Это была вовсе не этикетка.

Это был листок бумаги, свернутый вчетверо.

Квитанция на ячейку камеры хранения.

На Северном вокзале.

19-й округ.

В этом малоизвестном парижанам квартале, который называется американским, когда-то находились карьеры, где добывали гипс и белый известняк. Свое название он получил из-за легенды, согласно которой из этого известняка, отправляемого на строительные площадки, были сделана американская статуя Свободы и Белый дом. Красивая легенда, но всего-навсего легенда.

Во время «славных тридцатых» большая часть предместья была снесена и «осовременена». Теперь ряды унылых зданий и уродливые башни портят вид северной части старинной коммуны Бельвиль. Зажатая между парком Бютт-Шомон и окружной, улица Музайя осталась последней памятью о былых временах. На протяжении трех сотен метров городская артерия живет в виде мощеной улочки со столбами фонарей и небольшими домишками с палисадниками.

В маленьком кирпичном домике с красным фасадом под номером 23 бис по этой улице телефон звонил уже в третий раз, звонил минут по десять, и все впустую.

Между тем Констанс Лагранж была дома. Она спала, полулежа в надувном кресле у себя в гостиной. Бутылка виски, которую она выпила ночью, еще не отпустила ее из состояния тяжелой дремы, отгородив от всего остального мира.

Три месяца назад, в день своего тридцатисемилетия, Констанс узнала три новости: две хороших и одну плохую.

Когда она пришла на работу утром 25 июля, ее начальник, полковник Сорбье, сообщил, что ей присвоено звание капитана полиции в престижной национальной бригаде по розыску беглых преступников.

В полдень ей позвонили из банка и сообщили, что ее просьба о кредите удовлетворена, а это означало: Констанс сможет осуществить свою мечту и купить домик на улице Музайя, которую обожала.

Констанс сказала себе: этот день — счастливый. Однако в конце рабочего дня позвонил врач, у которого она недавно проходила обследование, и сообщил результаты: у нее обнаружена опухоль мозга. Саркома, 4-я стадия. Худший из видов рака. Агрессивный, инвазивный, неоперабельный. Жить ей осталось четыре месяца.

Телефон, стоящий на полу, зазвонил снова.

На этот раз звонку удалось пробиться сквозь дурную пелену сна, сплетенную из страшных раковых клеток. Констанс открыла глаза и вытерла капли пота, выступившие на лбу. Несколько минут она приходила в себя, справляясь с тошнотой, и ждала нового звонка, чтобы протянуть руку и взять трубку. Телефон зазвонил. Она посмотрела, какой номер высветился на экране. Звонил Сорбье, ее бывший начальник. Она взяла трубку, но дала возможность заговорить ему.

— О чем вы думаете, Лагранж? — обрушился на нее гневный голос. — Вот уже полчаса, как я вам звоню, и все без толку!

— Напоминаю вам, патрон, что я подала заявление об увольнении, — проговорила Констанс, протирая глаза.

— Что у вас происходит? Вы надрались? От вас разит виски на километр!

— Не говорите чушь. Мы говорим по телефону.

— И что?! Вы пьянее поляка, и я чувствую, как от вас разит!

— Тем лучше. Так чего вы от меня хотите? — осведомилась она, с трудом поднимаясь на ноги.

— У нас операция! Международная! Поручение нью-йоркской полиции! Должны без промедления накрыть двух америкосов. Мужика и его бывшую жену. Дело тяжелое: наркотики, двойное убийство, потом бегство…

— А почему этим не занимается уголовная полиция Парижа?

— Понятия не имею и знать не хочу! Зато я знаю другое: горбатиться предстоит нам. Ясно?

Констанс покачала головой.

— Вы хотели сказать, вам. Я больше не состою на службе.

— Все! Довольно болтать, Лагранж! — занервничал начальник. — Вашими отставками вы меня достали! У вас проблемы на личной почве? Ладно! Я оставил вас покое на целых две недели! А теперь пошли к черту все ваши глупости!

Констанс вздохнула. На какую-то долю секунды собралась все ему выложить: про рак, который жрет ее мозг, про то, что ей осталось жить всего ничего и она с ума сходит от страха. Она боится смерти! Но не стала. Сорбье — ее шеф, учитель, последний из великих следователей старой школы, один из тех, перед кем благоговеют. Она не хотела, чтобы он разжалобился, почувствовал себя не в своей тарелке. Нет, ей совсем не хотелось плакаться ему в жилетку…

— Пошлите кого-нибудь еще. Например, лейтенанта Босари.