состоит смысл обвинения, он бы, наверное, не смог ответить. Сознание его туманилось, мысли начали путаться — силы были на исходе. Кое-где под кожей на ногах обозначились твердые цинготные узелки. Но он хорошо запомнил, как однажды во время чтения за спиной Кузьмина на запорошенный снегом подоконник вдруг плюхнулся воробей. Потряс крылышками, похорохорился перед кем-то и неожиданно был атакован другим воробьем — оба они свалились с подоконника куда-то вниз.

Алтайский подумал, что воробьев он не видел уже три месяца.

Кузьмин, который в это время читал вслух очередную страницу протокола, неожиданно поднял глаза и успел поймать взгляд Алтайского. Он быстро повернулся к окну и увидел, как один воробей тузил другого… Кузьмин закурил и, к ужасу Алтайского, начал рвать протокол на мелкие кусочки.

Следствие началось снова. Алтайский опять с готовностью подписывал листы протокола, но явно недовольный ходом следствия Кузьмин рвал их снова и снова.

Алтайский соглашался с любыми доводами Кузьмина, старался убедить и самого себя, что он действительно пособник международной буржуазии и шпион, что комплекс пунктов «вклеиваемой» ему 58-й статьи соответствует деяниям, — ничего не помогало, Кузьмин продолжал рвать листы протокола.

Алтайский получил возможность еще раз убедиться, насколько он невезуч: другие запросто выпархивали в зону кандидатами в заключенные, а он никак не мог добиться признания своей вины и права на наказание.

В конце концов Алтайского осенила простая мысль: не может ли Кузьмин предполагать подвох, памятуя их первый разговор, чуть не закончившийся дракой? Ведь он может опротестовать ведение следствия перед прокурором и тем посадить Кузьмина в лужу в самый кульминационный момент — во время подписания 206-й статьи! Не этого ли боится Кузьмин? Значит, надо убедить капитана, что ему, Алтайскому, действительно безразлично, чем кончится следствие, — лишь бы скорее попасть в зону. Но как? Поклясться на талмуде или евангелии — это, наверное, для Кузьмина пустой звук…

Напрасно переживал Алтайский: стоило ему самому заговорить на эту тему с Кузьминым, как сразу перестали лететь в мусорную корзину клочья бумаги и все дело уложилось в шесть страниц. Однако Кузьмину своя собственная торопливость не понравилась — слишком неубедителен шпион с делом в шесть страниц. Дальше следователь и подследственный думали уже вместе — папка начала пухнуть от перечисления знакомых Алтайского: рост средний, блондин, глаза, кажется, серые, нос обыкновенный, особых примет не имеется, знакомство — шапочное, сотрудничал ли с японцами — неизвестно.

Алтайский изнемогал. Волокита, пустая формальность, требующая создания пухлого дела, изматывала в конец. Держать себя в руках, все глубже сознавая трагическую комедийность главной роли в клееном фарсе, уже не хватало сил. Страшно хотелось есть, но еще больше — лечь; добираться до верхних нар становилось все труднее — полусогнутые отекшие ноги, которые сделались чуть ли не вдвое толще коленок, дрожали и не выпрямлялись, когда это было нужно.

По ночам долго не наступал благодатный сон, немилосердно жрали клопы. Пресытившись постнятиной, они метались, как угорелые, лезли даже в уши в поисках места помягче и посытнее. Они лазили в штанах, под рубахой и даже в портянках. Пойманные под тканью, клопы казались надутыми шарами; когда лопались, они обагряли ткань густой, уже по-клопиному вонючей кровью. Но кровь было жалко, это все-таки своя кровь…

И было жалко есть пайку, зная, что половина ее, превращенная в кровь, все равно будет сожрана паразитами — такими же по натуре, как те неизвестные Алтайскому большие серые волки и уже известные маленькие вол-ченята. Это им нужно, чтобы он, Алтайский, подох сегодня. Подох ради того, чтобы они, сытые, были раздавлены завтра.

Смешно, но даже в те мгновения, когда он давил шарики паразитов и проливал свою собственную кровь, которой ему так недоставало, он верил, что так и будет, и в нем не было ни гнева, ни злости — он знал, что завтра это будет и неважно… И все же он хотел жить или, может быть, за него действовал инстинкт самосохранения, но он пытался хоть что-то сделать для того, чтобы не подохнуть сегодня.

И все же что-то человеческое в нем, очевидно, еще теплилось. Из-за этого однажды он едва не погубил все, чуть не заставив Кузьмина вновь разорвать с таким трудом склеенное дело.

Равнодушно подписывая материал Кузьмина и, как всегда, не желая напрасно расходовать силы на его чтение, Алтайский случайно увидел слово «понять» с переносом «ть» на нижнюю строку.

— Знаете, — сказал он Кузьмину, — может быть, и можно сделать из двухсложного слова двух с половиной сложное, но вам будет неудобно, если кто-нибудь прочитает этот текст внимательно…

— Сомневаюсь, что будут читать внимательно, — глубокомысленно ответил Кузьмин, но вдруг спохватился. — Вы хотите сказать, что грамотнее меня? Топор да пила — вот ваша грамота!

Это была уже грубость нарочитая, плохо разыгранная, пытающаяся вызвать ответные грубые эмоции, чтобы на фоне их затушевалась оплошность.

Слова Алтайского опередели его мысль:

— У вас малограмотность, непростительная юристу! — вспыхнул он остатками сил, сразу начиная проклинать свою вспыльчивость и уже не надеясь на скорое окончание дела.

Полное лицо Кузьмина вдруг расплылось и опять посерьезнело:

— Да, вы правы, непростительно юристу, — мечтательно проговорил он и задумался.

Алтайский начал догадываться: вот в чем дело — заговорило честолюбие, значит, он, не желая того, польстил Кузьмину, назвав его юристом.

Кузьмин продолжал мечтать, даже начал улыбаться. А когда мечтательность на его лице сменилась деловитостью, примирительно сказал:

— Неважно, как написано; важно, чтобы поняли… Конфликт затух, но перенос «ть» так и остался.

До конца дела — подписания 206-й статьи — Алтайский держал себя в руках.

И вот все позади…

Глава 14. ФИНАЛ КЛЕЕНОГО ФАРСА

Через три месяца Алтайский, наконец, обрел «права» на содержание в общей зоне.

Следствие по делу «маньчжурцев» между тем продолжалось. Следователи расхаживали по зоне, встречались с бывшими подследственными как старые знакомые, изредка угощали их папиросами или махрой. Отношение к ним «маньчжурцев» нисколько не изменилось даже после оглашения первых приговоров — приговоры, как и следствие, не принимались всерьез: сроков два — три года, как предсказывали следователи, не было; даже самим следователям было в диковину — «катушка» уже равнялась не десяти, а двадцати пяти годам.

Алтайского позвали в учетно-распределительную часть — УРЧ, как было сокращенно обозначено на дверях одного из бараков. Узкая и длинная комната за этими дверями, полутемная, с обшарпанными грязными стенами, даже