Тут медики мне и объявляют: товарищ младший комвзвода (это потом, когда пошли новые звания, я приобвыкся называть себя сержантом, а в то время звание для трех треугольничков звучало именно так: «младший комвзвода»), вам у нас придется задержаться, уж извините, но предписание таково… И дают мне почитать бумажку из конверта от наших медиков: направляется младший комвзвода такой-то для стационарного медицинского осмотра…

Приехали, называется. А куда денешься? У врача под распахнутым халатом петлицы со знаками отличия, соответствующими армейскому подполковнику. Предписание правильное, с печатью. И к тому же рядом торчат два санитара – мама родная, ну и слоны!

Что один, что другой в одиночку «двадцатку» набок перевернут и не крякнут… Начни я рыпаться, сгребут, как котенка…

Никуда не денешься. Искупали меня, выдали больничное исподнее, халат с тапками, сунули в палату…

Навидался я там всякого. Психи – это отдельная песня, и рассказывать не тянет. Одно слово – психи. Так что я исключительно про себя, невезучего…

Мне с ходу начали давать таблетки и колоть что-то. И стал я изрядно отупевшим, хотя кое-какое соображение сохранял. Пошли долгие расспросы, раза три за неделю я им снова и снова рассказывал про случившееся, с мельчайшими деталями. И одновременно шла куча других вопросов: не было ли в родне психически больных, запойных, не травмировал ли я когда голову… Глубоко копали. И вижу, что не верят нисколечко. Считают, что все это мне привиделось. А доказательств у меня, сами понимаете, никаких. Никто то место не осматривал, не видел того, что осталось от Шикина. И вряд ли уже когда-нибудь будет осматривать. В сто раз проще меня в дурдом определить…

Поначалу я им твердил: спросите лейтенанта, он ведь расскажет в точности то же самое! Они этак скорбно переглядывались, в детали не вдавались, но по некоторым скупым обмолвкам стало понятно: от лейтенанта вообще пока ни словечка не добьешься, совсем плох…

И не знаю, как бы у меня сложилась жизнь дальше, не включи я солдатскую смекалку. Несмотря на то что от их медикаментов мозги еле шевелились, кое-какое соображение осталось. И я смекнул: нужно им подыгрывать, иначе так и останусь на положении психа…

Я тогда, как и теперь, в психиатрии не разбирался вовсе. Но чутье мне тогда подсказывало: нельзя приходить в светлый разум резко, одним махом, нельзя об этом объявлять в одно прекрасное утро. Постепенно надо… Так я и сделал. На очередной беседе улыбаюсь этак смущенно: ох, доктор, вы знаете, что-то мне начинает казаться, что не было никаких таких ужасов, что они попросту примерещились… Вот впечатление такое… Вижу, глаза у него заблестели. Клюет…

И еще несколько дней я помаленьку возвращался в ум. Стал им поддакивать: ну да, конечно, все правильно описываете, доктор, так примерно и было – от дикой жары мозги плавились и голова болела страшно, кружилась, перед глазами сначала разноцветные пятна плясали, чудилась всякая ерунда наподобие того, что неподалеку на бархане жираф стоит, в точности такой, каким я его в Московском зоопарке видел… А потом песок будто бы ожил, стал ползать в виде огромных блинов… Шикин? Так Шикина уже через час после аварии, когда поняли, что на рацию никакой надежды, товарищ лейтенант отправил назад пешком, с приказанием ориентироваться по колее, ему ж светлого времени хватило бы, чтобы добраться до наших… солнечный удар, говорите? А ведь выходит, что так, тьфу ты, черт, я ж в Туркестане год прослужил, должен был сообразить, да вот так как-то…

Одним словом, постепенно выздоравливаю. Хорошо идет. Правда, они меня держали еще дней десять, беседовали каждый день – но колоть стали реже, и таблетками уже не закармливали. В конце концов не просто выписали – с формулировкой «годен без ограничений». И направлением обратно в дивизию.

Вот только когда я уже переодевался в свое, пришел тот, с тремя шпалами. Задумчиво так говорит: интересные дела, товарищ младший комвзвода, получается, что далеко не все мы знаем о солнечном ударе и его последствиях. Лейтенанта вашего за этот месяц удалось чуточку привести в себя, но он упрямо твердит, что на его глазах живой песок утащил вашего Шикина, что твари эти сторожили вас в броневике…

Ну, ешкин кот, может, так оно и есть. А может, он меня проверяет, подлавливает. Нет уж, как бы там ни было, а держаться нужно прежней линии. Сделал я рожу валенком, плечами пожимаю: «я в вашей медицине, товарищ военврач второго ранга, совершенно не понимаю, вы уж сами разбирайтесь, а лично я теперь точно знаю и понимаю прекрасно, что весь этот кошмар мне после солнечного удара привиделся». Оч-чень пытливо он на меня посмотрел – но ничего не сказал, выпустил…

И двинулся я, согласно предписанию, в родную дивизию, под Тегеран. Там и застрял ровнешенько на четыре года, почти день в день – четыре года да еще около недели. Сначала, как многие, рвался на фронт, написал не один рапорт, только всем рапорты сначала заворачивали, а вскоре отжучили так, что мы и писать перестали…

Стыдновато было потом, конечно. И от фронтовиков приходилось слышать… разное. Ну, легко догадаетесь: мать-перемать, мы там кровь проливали, а вы по тылам кантовались… И что ему ответишь? Что мы не по своей охоте? Что нас, таких, тысячи? Что и в Закавказье, и на Дальнем Востоке, и в Иране, и в Монголии так всю войну и простояли многие дивизии, исключительно оттого, что командование так велело? Язык не поворачивался – особенно если он без руки-ноги…

Вот потому-то, когда меня в августе сорок пятого перевели-таки на Дальний Восток и стало ясно, что пойдем бить японцев, я как на крыльях летел. И первые дни – как, кстати, и многие «дальневосточники» тоже – буквально лез на рожон. Пришло много фронтовиков, хлебнувших полной ложкой, хотелось доказать, что и я не хуже, реабилитироваться за беззаботное иранское житье-бытье. Хорошо, командир оказался умный, поговорил со мной по душам, я и перестал лезть дуриком в полный рост впереди всех, вспомнил финскую и стал поосмотрительней.

А что до Ирана… Знаете, хотелось бы присочинить что-нибудь жутко завлекательное, как в романах: мол, однажды встретился я в чайхане со старым седобородым персом, и рассказал он мне старинные легенды про чудищ из живого песка, испокон веков живущих в пустыне…

Только ничего такого не было. С персами я почти что и не общался, а о тех тварях больше ни от кого не слышал (лейтенант, кстати, так и не вернулся, подозреваю, заупрямился и не догадался сделать, как я, и огреб медицинского гостеприимства по полной). Я потом, там же в Иране, кое-что узнал. Оказалось, есть у них свои Кызылкумы. Те пески, где нас угораздило – окраина довольно обширной, самой натуральной пустыни. Называется – Деште-Кевир, она же Большая соляная пустыня. Совершенно необитаемые места: пески, солончаки, соленые озера… Парочка старых караванных дорог там имеется, а жить никто не живет, не выживешь в тех местах, незачем там жить. Обширная пустыня. И если поддаться полету фантазии, можно допустить: там, в диких песках, могут обитать самые диковинные твари, о которых мы и понятия не имеем.

Вот взять ящеров с острова Комодо… Ага, читали книжку? А фильм не видели? Французы еще и цветной фильм сняли, я его видел, когда вы еще в пеленках были – а позже его и не показывали уже. Ведь только после мировой окончательно убедились, что на острове живут ящеры в три метра длиной – а до того летчика, который их первым увидел, в психушку засунуть хотели, а то и засовывали…