Эйлия чуть не подавилась. Дамион женится! Об этом было думать еще ужаснее, чем если он просто уйдет из Академии. Вдруг на нее накатил бессмысленный приступ ненависти к этой предполагаемой жене.

— А у него, наверное, уже есть любовь, — заявила Люсина.

— Не может быть! — ахнула Белина.

— Он все время уходит на долгие прогулки по округе. Наверняка навещает какую-нибудь девицу, спорить могу.

— Люсина! — воскликнула возмущенная Арианлин. — Нельзя говорить такие вещи!

Люсина упрямо тряхнула темноволосой головой:

— Вот увидите — все дело в женщине. Как же, в вере нетверд! Есть только одна причина для мужчины сложить с себя сан.

Эйлия больше не могла выдержать. Она постаралась отстать от них, щеки у нее горели от возмущения и досады, пока щебечущие голоса не затихли впереди.

Лорелин тоже шла позади процессии, и лицо у нее было вытянуто — только подругой причине, как знала Эйлия. Накануне мать-настоятельница вызвала Лорелин к себе в кабинет — наверняка не для похвалы. С тех самых пор девушка и ходила как в воду опущенная. Эйлия оглянулась на нее с некоторым чувством вины. Еще после службы в праздник Триналии она держалась от высокой блондинки несколько поодаль. Зависть к ней, пусть даже мимолетная, испугала Эйлию. Вопросив свою совесть, она стала беспокоиться, что обхаживает Лорелин не ради истинной дружбы, а чтобы поближе быть к отцу Дамиону. И потому постаралась отдалиться от нее.

Но сейчас поникшая фигура, опущенные глаза Лорелин излучали такое отчаяние, что Эйлия, которая собиралась незаметно пройти мимо, замедлила шаг.

— Лори, что с тобой?

— Ничего, — ответила Лорелин мрачным тоном. — Ничего хорошего.

Она подняла глаза и прямо посмотрела на Эйлию, которой, как всегда, нелегко было выдерживать ее взгляд. Глаза были такие светлые, ясные и синие, и в то же время — воздушные и проницательные. Иногда они казались Эйлии глазами ангела, иногда — глазами ребенка. Под горящей чистотой этих глаз она как-то тушевалась, хотя в них не было ни обвинения, ни упрека.

— А что такое? — спросила она. — Преподобная мать тебя за что-то песочила?

Лорелин покачала головой, будто в сомнении.

— Песочила? Если бы так. Нет, она меня вызвала и велела мне подумать насчет пострига. Я ей сказала, что не хочу быть монахиней, но она велела мне не отказываться, а подумать. Монахини будут за мной смотреть, кормить, одевать и укрывать, если я приду жить с ними. Я понимаю, что она мне добра желает, Эйлия, и на самом деле у меня почти и нет иного выбора. Я сирота и бедна как церковная мышь. Но мне сама мысль об этом невыносима: сменить имя на какой-нибудь ужас вроде Чистота или Набожность и таскаться всю оставшуюся жизнь в рясе и покрывале.

Эйлия попыталась взять бодрый тон:

— Не так уж это ужасно — быть монахиней. Я сама об этом подумываю.

Светлые глаза Лорелин чуть не вылезли на лоб:

— Ты хочешь пойти в монастырь?

— А что такое? — ответила Эйлия с несколько излишним нажимом. — Чем это так уж хуже, чем выйти замуж и рожать детей, пока не помрешь от истощения? Будь я монахиней, я бы всю жизнь могла учиться — читать рукописи и диссертации. Может быть, даже сама написала бы свою…

Она замолчала — собственная горячность удивила ее самое.

— Ну, так ты же умная, — с некоторой завистью возразила Лорелин, — так потому тебе и все равно. А я вот тут как в клетке.

Она выглянула из окна на высокие закрытые ворота внутренней цитадели, и на лице ее явно читалось отвращение.

— Монастырь — не тюрьма, — начала было Эйлия.

— А с виду не отличить. И вообще, я думаю, что для пострига нужно это… как ты его называешь? Прозвание.

— Призвание, — поправила Эйлия. — Может, у тебя оно есть, только ты его еще не осознала.

Лорелин помолчала недолго.

— Есть одна вещь, — сказала она, — о которой я точно знаю, что хотела бы это делать, только монастырь здесь ни при чем. И если меня здесь запрут, это никогда не получится.

Эйлия не поняла:

— А что же это такое? Лицо Лорелин погасло.

— В том-то и беда. Я не знаю — просто чувство такое. Помнишь тот вечер, когда я говорила, что хорошо бы быть рыцарем? Вот тогда мне казалось, что еще чуть-чуть — и я пойму, зачем я здесь. — Она стояла неподвижно, глядя в пространство. — Сражаться, защищать что-то. Если бы я только знала, что именно!

— Не понимаю.

Долговязая девушка вздохнула:

— Сама не понимаю. И это самое худшее. И никто мне тут помочь не может.

Эйлия поискала слов утешения, но не нашла. Через секунду Лорелин резко повернулась и зашагала прочь, грустно ссутулив плечи.

— Я не могу согласиться, святой отец, — ответил Дамион аббату. — Все это просто безумие.

Они стояли вдвоем в пустой церкви, залитой солнцем. На худом морщинистом лице пожилого аббата в тревоге сошлись брови.

— Так говорят некоторые из монахов. Разумеется, те, что знают. Такая тайна не может не быть бременем. Но священные обеты, они… священны, и весь сказ. Братья веками хранили в тайне расположение катакомб, даже когда там не осталось ни паладинов, ни немереев. Мы обязаны чтить наше обещание.

Дамион обернулся к нему:

— А тайна исповеди? Ее мы обязаны чтить или нет?

— Ты все еще думаешь, что наш добрый приор ее нарушил? Дамион снова отвернулся:

— Я не хочу в это верить. Он клялся всем святым, что не нарушал. Но если связать все вместе, святой отец, какое еще может быть объяснение? Единственный человек, которому я рассказал сон, помимо приора, — это Каитан Атариэль, и у него-то точно ничего не может быть общего с этими людьми!

— Второе Зрение, — спокойно сказал аббат. — Так называют его у меня на родине, в Риалайне. Очень многие риалайнийцы рождаются со Зрением. У нас его считают даром Божиим.

Дамион уставился на него:

— Но я слыхал и мнение, что это — работа Врага!

— Некоторые так думают, но я лично в нем ничего плохого не вижу. В Риалайне те, у кого есть Зрение, помогают другим — например, ищут потерявшихся детей. У моей родной матушки, благослови ее Господь, часто бывали предчувствия. А разве у святых пророков не было видений будущего? Как же тогда может Зрение быть злом?

Но Дамион не хотел разговаривать с человеком, верящим в ясновидение. Ему надо было, чтобы кто-то сказал: да, все это чушь, Ана и ее последователи — мошенники, никто из них ничего общего с ним не имеет и иметь не может…

Почему он так старается во все это не поверить?

«Потому что это все меняет, — подумал он с внезапной ясностью. — Мне хочется быть как Каитан: верить, что Бог — это всего лишь синоним справедливости, Вера — дисциплины, упорядоченной вселенной, которая повинуется Разуму… И если я дам себе поверить в ясновидение, я поверю вообще во все — волшебство и чудеса, в абсолютное Добро… в абсолютное Зло».