перед очами Блока. Помня про обещанное вознаграждение, он привел на Большую Морскую своего коллегу, отвозившего в тот вечер и примерно в такое же время от Знаменской площади по тому же адресу некого господина.

– Припомни, мил человек, в котором часу тебя наняли на Знаменской площади?

– Половину девятого башенные часы на Николаевском вокзале пробили, вашблагородь, он и вынырнул аки черт из табакерки да попросил на Осьмую линию отвязти. Полтина неплохие деньги, я и повез. Там еще желтобилетницы54 одного бардаша55 к фонарю прижали да так ему надавали, думал, помрет. Ан ничего, на ноги встал, волосы свои длинные под шляпку, с него содранную, собрал да, шатаясь, побрел себе в раскоряку по Лиговскому раны залечивать.

– Господин, коего ты вез, бардаша того хотел ангажировать?

– Вот, чего не ведаю, того не ведаю, вашблагородь. Однако ж наружность у него иная была, таковским бардаши не потребны, – уверенно предположил о гендерных предпочтениях пассажира возница.

– Стало быть, ты его хорошо рассмотрел, хоть и темно было?

– Тямно – не тямно, а под фонарем рассмотрел, вашблагородь. Из себя такой важный, фуражка на лоб надвинута да воротник на шинели был задран.

– Военный?

– Военные по-иному с нашим братом изъясняются, да и шинель без погон. Анжинер какой, ваш благородь, али чиновник по железнодорожной56 части. Много их нонче развелось.

– Цвет шинели не разглядел?

– Да, кажись, черная, а может, и темно-зеленая… Помню, пуговицы золотые на ней да петлицы, вроде, синие…

– На студента походил он?

– Походить-то походил, вашблагородь, да говорил больно хрипло, не как молодой. Могет, горлом болел, – в сомнении пожал плечами мужик.

– На Осьмой линии где сошел?

– Аккурат, на углу Большого проспекта и Осьмой линии сошедши он был, да в сторону Среднего поспешал.

– Этого человека вез? – приберег на конец разговора дагерротип Лиховцева Блок.

– Его, точно его, вашблагородь, – обрадовано тыкал пальцем в карточку извозчик.

– Вот тебе моя благодарность. Полагаю, на чай с водкой вам довольно станет, – Блок протянул вознице рублевый билет, но под пристально-укоризненным взглядом коллеги возчика отсчитал еще три гривенника.

Спустя четверть часа Чаров получил записку полицейского чиновника, в коей тот сообщал об отправленной телеграмме в Вильно и показаниях извозчика, а также настоятельно предлагал допросить Казимира Лиховцева на предмет установления его алиби в день убийства Журавского прямо завтра, на что получил незамедлительное согласие судебного следователя.

За час до полуночи Прохору пришлось вновь отворять дверь.

– Ваше высокоблагородие, студент бомбу взорвал! – вытирая со лба испарину, с порога выпалил Шнырь.

– Как?! Где?!

– На Смоленском поле. Фрол за ним наблюдал. Я уж доносил вашему высокоблагородию, студент тем деревцом воспользовался да в соседний двор через крышу конюшни по трубе сиганул. Там его Фролка ждал и мне три раза, как мы условились, вороной прокаркал. Однако далеко, видать, отошел, не услыхал я.

– Скажи ему, чтобы впредь конем ржал.

– Всенепременно, ваше высокоблагородие, – ухмыльнулся Шнырь. – Дык вот, студент, как на Седьмой линии оказался, тотчас на Средний проспект подался да к Смоленскому полю вжарил. А там пустыри, тьма кругом, ни зги не видать. Фролка думал, щас воротится, ан нет. Вестимо, местность та знакомая ему, уж больно уверенно шел.

– На казнь государственного преступника Каракозова, небось, глазеть приходил, – хмыкнул Чаров.

– И я так смекнул, ваше высокоблагородие, тока одной казни, дабы по такой темноте опознаваться средь тамошних мхов и болот, маловато будет. Видать, он туды часто хаживал. Ну, дык вот, – крепко держал нить разговора филер. – А тут Фролу на счастье луна из-за облаков вынырнула да округу осветила. Студент, значитца, прошагал вперед саженей с сотню, а там огромный костер на поляне бродяги да лихие люди жгли.

– Отчего Фрол решил, что те люди лихие?

– Дык по разговорам их воровским да по рожам колодников закоренелых, кои он разглядеть от огня кострова узрел, – удивился вопросу судебного следователя агент.

– Потом что было?

– Вестимо, погреться да пищу себе приготовить они затем огонь развели. Притом, многие на веселухе уж были, а бабы, что при них, желтобилетницы просроченные, пуще мужиков вином заливались да дурными голосами поляну оглашали. Студент зачал бивуак ихний стороной обходить, а мешок перед собой на весу держит. Один мазурик студента заприметил. С бревна поднялся да кричит эдак грозно, какого, мол, рожна тебе, мил человек, у нас надобно? Студент как воды в рот набрал и дальше себе по пустырю чешет. Вроде, как я – не я и хата не моя.

– Стало быть, страху нагнал тот мазурик на него.

– Фролка сказывал, что покамест в канаве хоронился, страху натерпелся немалого, что уж в таком разе о студенте судить.

– Ну, и что Фрол дальше рассказывал?

– Тот, кто с бревна поднялся, взъярился на студента. Наверное, главарь ихний, и злобно его вдругорядь спрашивает да матерными словами лает, а бабы гогочут да подначивают. Фролка даже револьвер достал, думал, студента защищать придется, и уж готов был из канавы стрелять, да тут студент сам себе подмогнул. Повернулся к ним да говорит. Мол, я вам зла, люди добрые, не желаю, а даже, напротив, готов за правду народную претерпеть, но и вы мне не мешайте и дело свое окончить дайте. Тут девка одна как заверещит. «Да он нигилист, православные! Из тех самых, кто в прошлом годе на цареву жизнь злоумышлял!»

– Ишь ты! Сознательные у нас бабы, как я погляжу!

– Не столь сознательные, а сколь хмельные и распутные, ваше высокоблагородие. Паскудство мерзкое учинить завсегда гораздые, – зрел в корень повидавший столичное дно филер.

– Как же Лиховцев вывернулся?

– Студент из мешка жестянку вытащил и спокойно им отвечает. Мол, или даете мне убраться подобру-поздорову, или пеняйте на себя. Бездомники гоготать зачли, а главарь ихний на руки поплевал да к студенту шагнул. Дескать, щас я тебе уши, молокосос, надеру, и вдругорядь слово матерное употребил. Студент от него попятился да ничтоже сумняшеся жестянку свою в огонь метнул. Громыхнуло, будто в грозу майскую. Фрол сказывал, как на Аптекарском шарахнуло. Тучи искр из разлетевшегося во все стороны костра поднялись, угли да головни горящие в небо, как при фейерверке, взметнулись да обратно на землю попадали. Главарь замертво где стоял, там и упал. Стоны, крики, вопли в один гомон смешались, а бабы, к ним приблудшие, дурными голосами еще пуще заверещали. Последующей картины Фрол уж не видал. Студент назад с великим поспешанием подался да с пустыря того со всех ног утек. Тока, когда на проспект Средний выскочил, зашагал не так шибко.

– Фрол сейчас где?

– Дык в карете, ваше высокоблагородие. Обожгло его малость, да башмаки, когда по выгону таскался, в навозе запачкал, но за квартирой едино наблюдает, не сумневайтесь, – предвосхитил вопрос судебного следователя агент. – Головня горящая по роже ему припечатала, хорошо, не по глазу, – пояснил он.

– Видать, мало науки на Аптекарском возле того сарая хлебанул, – бросил в сердцах Сергей. – Впрочем, благодарность ему, что хоть и раненый, а Лиховцева до квартиры сопроводил.

– У студента свет опять горит. Видать, происшествие то на него повлияло. Спать не может да про черный ход позабыл, парадной лестницей на квартиру возвернулся.

– Вот, возьми заживляющую мазь, да пусть сапоги от навоза оботрет, – отдал для Фрола медикаменты и прочитанную газету Сергей. – Надеюсь, опосля подобных приключений Лиховцев ночь дома проведет, а завтра решим, как в отношении его особы поступать будем.

– Дык, может, прямо щас заарестуем студента, и вся недолга, ваше высокоблагородие?

– По закону действовать надо, любезный Шнырь, но ежели вдруг какой сюрприз заметишь, приходи не колеблясь, – напутствовал филера Чаров и посмотрел на часы.

О том, чтобы снестись с Шуваловым и испросить его дозволения на арест Лиховцева, не могло быть и речи. «Через полчаса ударят полночь, и граф, надо думать, почивает. К тому же он не теряет надежды, что Лиховцев выведет на неизвестные связи Нечаева, хотя учитель Закона Божия в самообразование