Водрузив опустошенный сосуд обратно на высокий стол, Итай откинулся на спинку дивана и опустил голову, что-то разглядывая на каменном полу. Губы сжались в тонкую линию, и я уже уверилась в том, что ответа не получу, когда он все-таки заговорил.

— Я служил в отряде седьмой стрелковой дивизии, под командованием капитана Арада. Дело было перед самым окончанием войны, но об этом никто из нас еще не знал. Граница тогда постоянно сдвигалась то в одну сторону, то в другую, и к тому времени никто уже не мог толком понять, где наша территория, а где вражеская. С занятой позиции нас выбили, пришлось скрываться в лесах, но нас обнаружили и там. Арад погиб одним из первых. Отряд раздробили на части, многие полегли. В итоге я остался один. Долго бродил по лесу — или это мне тогда казалось, что долго. Потом все равно наткнулся на шахенцев. Уйти уже не удавалось, оставалось только найти оптимально подходящую для обороны позицию. Тут мне повезло. Или не повезло, это уж как посмотреть. Местность там каменистая, и я наткнулся на узкий вход в пещеру, которых в тех краях было пруд пруди. Просто углубления в скале, иногда подходившие лишь для зверя, а порой позволявшие выпрямиться в человеческий рост. Самое главное, что в паре ярдов от той пещеры тянулся обрыв. Поэтому преследователям приходилось подбираться ко мне гуськом, без возможности воспользоваться численным преимуществом. Немалым, надо сказать. На меня одного их было человек восемнадцать, если мне удалось правильно сосчитать.

Я внимала, приоткрыв рот, ловя каждое слово, все время пытаясь поставить себя на место Итая, почувствовать то, что должен был чувствовать в тех обстоятельствах он, полностью погрузиться в его воспоминания.

— Я понимал, что оказался в ловушке. И что при всех моих стратегических преимуществах противников слишком много. Вот тогда я в первый раз приготовился умереть. Только намеревался максимально оттянуть этот момент и продать свою жизнь подороже.

Они приближались один за другим, по очереди, — у них тоже не было выбора. Я вскинул ружье и начал стрелять. Было восемь патронов. Существенно меньше, чем нападавших. Но я решил, что до тех пор, пока в запасе есть хотя бы один, стану отстреливаться. А дальше будет то, что написано мне на роду. Я целился и стрелял. Я хорошо умел делать и то, и другое. Один. Два. Три. Четыре…

Мне показалось, что оман впал в состояние своеобразного транса. Он словно действительно находился сейчас не в безопасности столичного дома, а где-то там, у границы, в лесу, полном враждебно настроенных солдат.

— Я дострелял почти до конца, — продолжал он. — Из семи выстрелов — шесть попаданий.

— А как же восьмой? Вы говорили, было восемь патронов.

— Прежде чем я успел выстрелить в восьмой раз, один из шахенцев сумел подобраться ко мне со спины и ударил прикладом по голове. Я получил основательное сотрясение мозга и потерял сознание. Даже не знаю, как он умудрился меня обойти. Предполагаю, пещера была не так проста, как казалось, и туда можно было пробраться через горы, по неведомым мне лазам. А может быть, дело было проще и он всего лишь удачно спустился с холма, несмотря на крутизну склона. Так или иначе, меня вывели из строя.

История навевала панический ужас, несмотря на то что все описываемые события остались в далеком прошлом, а их благополучный исход был мне известен.

— Почему же они вас не убили?

Вопрос сорвался с уст, хотя, наверное, и на этот раз стоило бы промолчать.

— А вот это уже самое подлинное везение, — усмехнулся Итай. — Как раз в тот день через лес был отправлен наш гонец с важным донесением. Точнее, для того чтобы запутать врага, разными тропами выступило одновременно несколько человек. Меня приняли за одного из них. Обо всем этом я, конечно, узнал позднее от Алона.

— Алона? — удивилась я.

— Мы познакомились во время службы, — кивнул Итай. — И сдружились, хотя служили в разных званиях: у него ранг был повыше. Но моим командиром он не являлся, и это упрощало дело. Так вот, сначала меня, по-видимому, обыскали, но письма, естественно, не нашли. Потом переправили в свой госпиталь, чтобы, когда я приду в сознание, допросить. А дальше мне повезло вторично. Стороны подписали договор о прекращении военных действий, включавший в себя также пункт об обмене военнопленными. Поскольку без чувств я провалялся довольно долго, очнулся уже в нашем лазарете. Вот так.

Последние слова он произнес очень буднично, даже небрежно, стремясь сгладить свою недавнюю серьезность и, того хуже, уязвимость. Постучал пальцами по столешнице, подальше отодвинул пустой бокал.

— К военному делу я больше не возвращался, — закруглился Брик. — А вскоре после этого начал рисовать.

— То есть до тех пор вы не рисовали? — изумилась я.

— Нет. — Итай задумчиво качнул головой. — Или почти нет. И уж точно не как оман. Видишь ли… — Он нахмурился, то ли не уверенный, что стоит, а что не стоит говорить, то ли не зная, как правильно сформулировать. — Такое близкое знакомство со смертью очень трудно оставить позади. Оно преследует и не хочет отпускать. Каждый борется с этим по-своему, мне довелось увидеть много примеров. Гибель предстала передо мной пугающей в своем уродстве, и я вцепился в красоту как в соломинку, крепко привязывающую меня к жизни. Стал создавать маленькие миры, в которых нет крови, увечий и смерти.

Я понимающе кивнула. Вспомнились слова доктора Рофе: «Это сегодня вы имеете дело со знаменитым и успешным Оманом. Однако оманом он был не всегда, и некоторые события его прошлого привели к таким вот малоприятным последствиям». Надо же. Страх смерти создал одного из лучших художников современности. Или любовь к жизни? Возможно ли одно без другого? Так или иначе, те же причины, что сделали его оманом, фактически творцом, заставляют временами кричать по ночам, метаться из угла в угол, подобно дикому зверю, и сотрясаться до утра в мнимом ознобе.

А еще подумалось: сколько прошло бы месяцев или лет, прежде чем Итай рассказал мне все это, не развяжи ему язык выпитое вино? Да и рассказал ли бы?

— Мне неуважение к уродству когда-то вышло боком.

Как видно, алкоголь повлиял не только на омана: моя собственная разговорчивость также вышла за привычные рамки, словно в чашку плеснули кипятка через край.

Художник вскинул голову в нескрываемом интересе, и это подхлестнуло мою разговорчивость.

— Мне тогда было двенадцать. Я была… не знаю, красивая ли, но, во всяком случае, не хуже других. Из-за меня даже два мальчика один раз подрались. Ну вот… Я шла через рыночную площадь, между рядами лавок, потом свернула. Там мало народу оказалось и одна пожилая женщина стояла. То ли она сильно сутулилась, то ли на спине начинал проступать горб, а ноги, наверное, отекли — это я сейчас так думаю, — и поэтому на ней были мужские ботинки, карикатурно большие для ее размера. И она пошла в сторону мешков с какими-то вещами. — Я поморщилась и резко махнула рукой, подразумевая, что эти подробности никакого значения не имеют. — И у нее была такая походка… странная, вперевалочку, неестественная какая-то — наверное, из-за обуви, — что я захихикала. А она обернулась, и я по взгляду сразу поняла: ведьма. Она так прищурилась зло и сказала: «Теперь ты на себе узнаешь, что такое быть некрасивой». Вот, собственно, и всё.