Джанин посмотрела на сестренку. Та сидела на полу и плакала.

— Пошли, — сказала она. — И захвати с собой коробку.

Джанин кричала, заглушая собственный фен:

— Ты идиотка! Оттого, что ты отрезала волосы и носишь брюки, ты не перестала быть женщиной. Подумай, Стейси, даже у Билли-Джин Кинг[11]есть месячные!

— Я не хотела… Я не хочу детей и дистал-ректомий, и… столько крови… я думала, я…

Джанин выключила фен.

— Гистерэктомия, дура! — Она собрала волосы в конский хвост. — Когда я буду рожать, то только под наркозом. Или под гипнозом. — Она скосила глаза в зеркало.

— Я не хочу ни детей… ни мальчиков. Это все больно.

— Не больно, если ты занимаешься верховой ездой. Кэти сказала, от верховой езды рвется девственная плева.

— Что такое «девственная плева»?

Джанин закатила глаза и начала запихивать свои лифчики и трусики обратно в ящик комода.

— Ради бога, не кисни! — сказала она. — Еще не конец света! — Она взяла свою «цыганскую» блузку с колокольчиками и протянула Стейси.

Стейси посмотрела на блузку. Она была на резинке; на плечах и на груди были вышиты цветы. Джанин встряхнула блузку, и колокольчики звякнули.

— Надевай! — сказала она. — Я не могу допустить, чтобы моя сестра, уже почти взрослая, выглядела как полная дура. — Джанин снова встряхнула блузку. — Надень. Можешь взять ее… но только на сегодня, хорошо?

Солнце проникало в окно столовой, отчего блеск для глаз казался еще ярче. У нее болел живот. Ей было жарко и как-то… странно. Во дворе отец поливал розы, склонившись над цветущими кустами. Она слышала, как мама на кухне болтает с миссис О'Фланнери о какой-то соседке, чья дочь сбежала из дому со страховым агентом.

— Не вертись! — прикрикнула на нее Джанин. — Сиди тихо, а то я тебе в глаз попаду!

Подводка для глаз холодила веко; от крема-основы сводило кожу. В зеркале она была похожа на Клеопатру. Во дворе возился пес Роджер. Из-под его лап летели комья земли.

Джанин взяла два тюбика с помадой.

— «Блестящий закат» или «Дикая слива»?

Стейси выбрала «Дикую сливу» и стала смотреть, как Роджер затаскивает Барби в дыру перед зарослями пыльных люпинов.

Стейси достала из кармана джинсов серебристый тюбик с «Дикой сливой» и, выпятив губы, посмотрелась в зеркало над умывальником в туалете клуба Бишопс-Крофт. В стриженых волосах переливались всеми цветами радуги заколки.

Тот села на пол и облизала собственные, ненамазанные, губы.

— Значит, с этим ничего поделать нельзя?

Стейси провела помадой по губам и завинтила крышечку. Потерла губы друг о друга и промокнула обрывком туалетной бумаги.

— Нет, абсолютно ничего.

— И что ты чувствуешь?

— Когда?

— Когда у тебя месячные.

Подтянувшись на руках, Стейси села на столешницу рядом с умывальниками.

— Как будто тебе втыкают ножи во… влагалище.

— Спереди, что ли?

— Это называется «влагалище». Когда у тебя месячные, «перед» называется «влагалище».

Тот стала играть со шнурками туфелек.

— Как ты думаешь, теперь тебе дадут отдельную квартиру?

— Наверное, нет. Может, через год…

Тот встала и посмотрела на свое отражение в стекле.

— Когда тебе дадут квартиру, Дэвид, можно мне будет жить с тобой?

— Может быть, — ответила Стейси, проверяя, хорошо ли держатся в стриженых волосах ее радужные заколки. — Но знаешь что, Тот…

— Что?

— Больше не зови меня Дэвидом.

Тот явно удивилась:

— Как же мне тебя называть?

Стейси бросила ей помаду и теперь смотрела, как Тот мажет губы «Дикой сливой».

— Наверное, лучше зови меня Стейси.

Мама плачет в саду за сараем. Она говорит, что идет проверить, высохло ли белье, но белье занимает всего минуту. Она прячется за сараем — я вижу ее зеленый джемпер между стеной и соседским забором. Там она ревет, а когда возвращается домой, лицо у нее красное и мятое, как папины длинные кальсоны. Я бы ни за что не стала плакать за сараем. Там слишком много пауков.

Когда мне надо выплакаться, я плачу в ванной, потому что там хорошее зеркало. Мне нравится смотреть, как лицо раздувается и исчезают ресницы. Иногда я стараюсь не закрывать рот, когда плачу. Это трудно.

Когда папа уехал, я стала плакать на лестнице. Дороти запиралась в ванной и долго не выходила.

Я перестала открывать рот, когда плачу. Больше я так не делаю.

Тот выглянула из-за заднего бампера «остина-аллегро» мистера Патела и рассмотрела мальчишек, сидевших на корточках на тротуаре у дома Пателов. Потом вытащила из заднего кармана блокнот шпионского клуба тупика Стэнли и стала записывать: «Девятое октября, среда. Майкл О'Фланнери, Найджел Дипенс и Аллан Принс сидят на тротуаре за живой изгородью Кисала». Она перестала писать и прислушалась.

— Мой отец говорит, всех иммигрантов нужно посадить на сухогруз и отправить обратно, — сказал Майкл. — Он говорит, они все здесь берут наших женщин. — Он принялся развязывать узел на пакете из «Сейнзбериз».

— Каких женщин? — спросил Аллан. — И куда они их берут?

Майкл покачал головой:

— Берут их! Значит, занимаются с ними сексом, болван!

Аллан смутился:

— Но ведь у мистера Патела только одна нога.

— Ну и что?

— Не знаю. Просто мне кажется, что он… ну, не такой. Он ведь одноногий.

Найджел развязал пакет и сморщил нос.

— «Остановите иммиграцию. Начинайте репатриацию». Вот что говорит БНП.[12]«Вышлем из страны всех черномазых ублюдков!»

— Что такое репатриация? — спросил Аллан.

— То, что сказал Майкл. Когда их высылают на сухогрузе с бананами или надувном плоту. Вот, понюхай.

Тот увидела, как Найджел поднес открытый пакет к лицу Аллана. Мальчик оттолкнул пакет и зажал нос пальцами. Найджел рассмеялся.

— Ты, ублюдок! — закричал Аллан.

Тот лизнула кончик карандаша и написала: «Говорят о Кисале и его родителях. У Найджела в пакете что-то вонючее; он заставил Аллана это понюхать. Они говорят о плавании на плоту».