Тут-то и услыхал он ответный человеческий крик и, принимая его за слуховую галлюцинацию, вдруг увидел: с края болота спешит странный человек в черном балахоне с длинным шестом. Человек бежал, как заяц, прыгая с кочки на кочку, – Хорек отметил лишь длинную бороду, патлатые космы, протянул руки, вцепился в протянутый шест.

Как они выбирались, память не сохранила, ему казалось, что бородатый поет что-то знакомое, возможно, даже нечто церковное – тут уж ясно стало, что он сходит с ума. Спаситель, по сути, волок его к берегу, и, когда под ногами оказалась земля, Хорек, не отпуская шеста, впал в забытье.

Очнулся он на полянке, вернее, на сухой проплешине, с трех сторон закрытой скалами, а с четвертой – редким леском, сквозь который просвечивало страшное болото. Он лежал, завернутый в суконное толстое одеяло, под головой – специально стесанный на угол чурбачок-думка. Длинноволосый, одетый в нечто длиннополое и самодельное, похожее, скорей всего, на заношенную рясу, стоял на коленях рядом и углубленно молился: руки сложены лодочкой на груди, глаза закрыты, кажется, он ничего не замечал вокруг, так сосредоточенно и жестко было худое лицо; но стоило Хорьку пошевелиться, как спаситель открыл глаза, метнул на Хорька диковатый взгляд и осенил себя широким крестным знаменьем.

– Слава Господу Иисусу Христу во веки веков, аминь! – провозгласил громко и, легко вскочив на ноги, завис над очнувшимся. – Лежать! Лежать! – приказал странный человек отрывисто, но не грозно, причем немолодое, суровое лицо его озарила улыбка. – Вот ты и пришел! Я ведь давно тебя поджидаю. Милостив Господь, что вспомнил обо мне, недостойном, – добавил он тихо.

Затем наполнил из стоявшего на земле ведерка черпачок:

– Выпей моченой брусники, сразу с небес на землю опустишься.

Хорек машинально отпил, скривился от неимоверной кислоты, но промолчал, удивленно глядя на незнакомца.

– Ну-ну, на этой грешной земле нет необъяснимого. Цезарь – мой ручной лось. Он, видно, решил поиграть с тобой, да и завел, так? Очнись, очнись – жив-здоров, а все, что Господь ни устраивает, – к лучшему! – человек явно по-доброму посмеивался над ним, стараясь расположить к себе. – Ты охотник? А где ж твои собаки?

– ...

– Отлично. Кстати, ружье и рюкзак утонули. Одежонку приищем, а ружье здесь не понадобится – обживайся, будь как дома, и добро пожаловать в мой скит!

Он отошел, оставил Хорька одного, давая ему возможность собраться с мыслями. Выходило, ничего удивительного и правда не случилось. Ручной лось... Хорек смотрел в небо, ему даже двигаться не хотелось, одеяло согрело, и он наверняка бы заснул, да человек в балахоне вернулся, принес котелок с чаем и теперь уже спокойно, за чаепитием, поведал свою историю.

По молитве было даровано отцу Иннокентию это место, куда вышел чудом, заблудившись в метельную зиму. Спал сперва в брошенном геологическом вагончике, догрызал оставшийся провиант. После сложил избушку, отдельно стоящую часовенку, срубил баньку и зажил себе с Богом. Только на следующую зиму выбрел к людям, разжился овощами, семенами, сетью, вывез все на санях в скит, заложил по весне огород. Рыбу ловил в ближнем озере, собирал в лесу грибы и ягоды. Ничего, кажется, необычного, да и повествовал он скупо, обыденно, Хорек, пожалуй, и поверил.

Два дня, пока Хорек приходил в себя, отец Иннокентий его не трогал, поселил в старом вагончике, заходил только позвать к еде. Хорек наедался от пуза – впервые за долгие дни хлебал горячий суп, запивал чаем из шиповника, отсыпался. Монах расспросами не досаждал, истопил баньку – Хорек отмылся и отскоблил грязь. К утру третьего дня он окончательно пришел в себя.

Проснулся рано, до восхода солнца, по сути еще ночью, вышел на полянку. Отец Иннокентий, видно, спал – ложился монах поздно и перед сном долго молился в часовне. Боясь его потревожить, Хорек отправился к озерку, нашел на берегу долбленый осиновый челнок, выглядел сети, выпотрошил рыбу, поставил на огонь ведерко с водой и, только когда вода закипела, увидел монаха, выходящего из часовни, – тот, оказывается, встал еще раньше и молился себе в привычном одиночестве.

Сварили уху – постоянное скитское блюдо, отец Иннокентий прочел молитву. Монах ел много и тщательно, как про запас, затем прочел еще молитву в завершение и, радостно отметив, как Хорек в смущении перекрестил лоб, спросил: «Крещеный?» Получив утвердительный ответ, кивнул головой. Потом работали на огороде – пололи грядки. Потом до вечера пилили дрова. Они почти не разговаривали – монах молчал, редко давал команду или отвечал на Хорьков вопрос, касаемый дела.

К вечеру разожгли костер, сварили картошки, разогрели остатки супа, поели. Отец Иннокентий опять читал коротенькие молитвы, обрамляющие трапезу. Затем поднялся и тихо исчез в молельне, предоставив парня самому себе.

Так продолжалось несколько дней. Обрадовавшийся поперву, монах больше радости не выказывал, и Хорек понял, что его испытывают. Молчаливый от рожденья, он легко перенес проверку, взял на себя, с согласия хозяина, стряпню, мытье посуды, следил за сетью. Он предложил монаху построить ледник, сам отрыл его, укрепил по стенам частоколом из осин, сделал крышу-настил, закидал ее землей и в выделенной бочке солил лишнюю рыбу – словом, вернулся к привычной прошлогодней жизни: день работал, иногда монах помогал ему, вечерами посиживал на ступеньках вагончика или около костерка, пил чай, наслаждался безмолвием. Так прошла неделя, другая – отец Иннокентий пропадал по большей части в часовне, Хорек же, не получив приглашения, туда не заглядывал, лишь звал его к еде.

Как и с первой минуты, отец Иннокентий был неизменно добр, внимателен, но в длительные разговоры не вступал и, выходя из молельни, казался смущенным – мол, Хорек тут работает, а он бьет баклуши.

Так прошел первый месяц.

Удивительное это оказалось место – Колочь. Махонький пятачок был отвоеван у природы человеком: десять шагов в сторону – и начиналась нетронутая природа. В лесу не было даже зарубок на деревьях, означавших просеки. Звери сновали тут дикие или ручные, подманенные монахом, как, например, пара воронов. Настырные и любопытные птицы часто кружили рядом, хватали рыбешку прямо из рук и, если кормильца не случалось поблизости, выкликали его нетерпеливыми гортанными голосами. Цезарь тоже приходил, но не так часто, как вороны. Он появлялся неожиданно, неожиданно и уходил – лизал оставленную ему соль, принимал вареную картошку, бережно и грациозно губами собирал вплоть до крошки подаяние из рук инока, но Хорька к себе не подпускал – храпел, косил глазом. Монах что-то шептал ласково-успокаивающее, гладил мощную спину зверя, чесал ему за ушком, а бык прикрывал глаза, слегка дрожа от наслаждения, выдавая редкие, но удивительно не лосиные звуки.

К концу июля пошли первые грибы, приятно скрасившие скитскую трапезу. Отец Иннокентий теперь часто отлучался в лес. Однажды, когда монах ушел на сборы, Хорек, не в силах побороть любопытство, заглянул в часовню. В простом домике, точнее сказать – срубе, поставленном на землю даже без деревянного пола, было темно и прохладно. Стекла на окнах заменяли дощечки – две маленькие бойницы в дереве, – он оттянул их, хлынул свет, вмиг замешавший темень в тихий полумрак. На скамейке у стены лежала банка со свечными огарками, коробок спичек. Прямо против двери, на бревенчатой стене, висели дешевенькие иконки Спасителя, Богородицы и Николая Угодника. Чуть повыше – картонная же «Троица», а под ней – лампадка. Фитилек не горел – отец Иннокентий, вероятно, берег масло.