у далекой отмели. Чтобы сократить путь, мы свернули на Прачечную улицу. Все дома на ней казались пустыми, общественная прачечная заброшена, вода в стоках застоялась. Воздух уступил место пару, нездоровый холод которого ощущался не столько ртом, сколько плечами. Мой попутчик почти что бежал.

Я добрался до дома с облегчением: во что бы то ни стало вернуться к себе в комнату, ни о чем другом я и не помышлял. Но мое облегчение мгновенно рассеялось, стоило мне увидеть запруженный народом вестибюль; там толпились десятки людей, в бывшей комнате консьержа, на ступенях лестницы, вплоть до второго этажа. Кроме того, стоял невыносимый для меня запах. Он проник через дверь и в мою комнату, я чувствовал его за стеной, какой стыд! Как будто условный знак, предуведомление от слепых сил. Открыть окно? Снаружи, как угольная вода, поднимался туман. Часть вечера я слышал, как на лестничной площадке расхаживают туда-сюда, дышат запыхавшиеся люди; по другую сторону стенки топтались, двигали мебель. Я лег, одеяла мерзко пропахли дезинфекцией, карболкой. Я видел, как издалека приближается и словно бродит по комнате тошнота, мне было холодно. Какими могли быть симптомы этой болезни? Что-то вроде тифа? Я хотел что-то написать, взял со стола блокнот, но внезапно свет начал гаснуть, все, что от него осталось, – тонюсенькая красная нить внутри лампочки. Наверху, внизу, повсюду затихли шаги. С той стороны стенки ничто не шелохнулось. Темнота была полной. Внезапно, что за крик! – это было в нашем квартале, со стороны проспекта. Я сбросил одеяла. Оттуда же донеслось несколько глухих звуков, повторились, как серия ни к чему не ведущих небольших взрывов. Мне показалось, что воздух стал более едким. Внезапно прямо передо мной раскинулось необъятное зарево. В двух шагах плоский, холодный отблеск, куда более жуткий, нежели пламя, да, огненная картина. Я уставился на нее, я медленно двинулся к ней, она сопротивлялась, в конце концов она приклеилась к стеклу. Вдалеке, за деревьями, поднималось огромное пятно; оно захватило всю ночь, даже ее самые темные уголки. За открытым окном принялось потрескивать пекло, но как-то спокойно, как будто для того, чтобы его подпитывать, кто-то размеренно отламывал ветки. Ни души у наших окон, никаких отголосков. Ни ветерка. Скорее тяжелая неподвижность, грузное, душащее само себя лето. Я тщетно ждал воя сирен. Если мне и показалось, что я их расслышал, то это было разве что отдаленное воспоминание и эхо эха. Несомненно, спасательные службы хлопотали где-то в другом месте. Но здесь, закричал ли хоть кто-то: пожар? Быть может, только я один и наблюдал за бедствием; быть может, это уже выходило за рамки, наблюдать было запрещено. Я ухватился за поперечину рамы. Над деревьями простерлись раскидистые белесые листья, к дому подступали обломки. По временам треск становился громче, словно лопались камни. Казалось, что вот-вот все полыхнет единым махом, что пожар обернется исступлением, посягательством, вызовом всему. Но мало-помалу вновь установилось спокойное гудение; пламя было всего лишь крутящейся без спешки и без конца бобиной, воплощенным терпением и отупением. Как его вынести? Оно полыхало в полном одиночестве.

Сидя на кровати, я часами оставался в неподвижности. Со временем комната осветилась так сильно, что я подумал, что в доме занялся пожар. Чуть позже я увидел, что это день, мучительный, пылающий дневной свет, обезумевшее солнце. Так обознавшись, я впал в крайнее возбуждение, я испытывал огромную потребность действовать, хотел поспеть повсюду. В конце концов я вспомнил о своей соседке, которая жила у меня за стеной и которая теперь… Смертельное воспоминание. Я был уверен, что если сейчас же брошусь в ту квартиру, то отыщу ее и все придет в норму. Я толкнул ее дверь с такой уверенностью, что, войдя и очутившись лицом к лицу с человеком, который пил и при этом смотрел на меня поверх своего сосуда, мне пришлось осознать, что именно его-то я и пришел повидать в эту разоренную комнату, дожидавшуюся лишь моего отъезда, чтобы слиться с соседней, моей собственной. Мое смятение от этого только усилилось. Комната была едва приспособле-на, пол еще усеян строительным мусором; в углу свалены части железной кровати. Судя по его отталкивающему виду, болезнь полностью скрутила лежащего у самой стены человека: борода, растрепанные волосы и эта кожа – о! он явно был очень и очень болен; зайти сюда мог только безумец.

– Моему телу необходимо пить, – сказал он. – Ночью, когда мне удается встать, я хожу и пью. Походив, забираюсь под одеяло, потею, потом пью. И опять принимаюсь ходить.

Он налил из кувшина к себе в сосуд какой-то отвар.

– У вас лихорадка?

– Да. Коварная хворь! Сначала приступы жестоки, но длятся недолго; потом становятся слабее и дольше. Ну а далее легенькая лихорадка вас уже не отпускает. Меня зовут Дорт, – добавил он.

– Дорт? – Я посмотрел на него с таким чувством, будто мне было знакомо не только его имя, но и его голова. Он тоже походил на статую, но статую скомканную. Я ужаснулся, осознав, насколько его лицо изуродовано опухолью.

– Почему вы захотели меня видеть? – сказал он. – Я совсем без сил.

– Простите, я сейчас уйду. Я зашел просто по ошибке.

– Это вы работаете в администрации?

– Да, и живу за стеной.

Я сделал шаг, чтобы выйти, мне было неловко, я пребывал в нетерпении. Мне хотелось сделать тысячу вещей, оказаться в сотне разных мест, писать, например, заставить его говорить и долго записывать его слова, мои слова, описывать, что происходит в данный момент, комнату, я видел все с необыкновенной, жуткой ясностью, без единой тени (и в то же время все, что происходило снаружи). Все было так, как будто через меня прошла вся история, во всех смыслах. Я задыхался. Я попытался открыть окно. «Не открывайте, – закричал он, – я весь в поту». Он дрожал, он, казалось, был на грани приступа. «Вам плохо? Хотите, я кого-нибудь позову?» Несколько секунд он шумно дышал.

– Почему вы рыщете вокруг этой комнаты? Захо́дите, выхо́дите.

– Успокойтесь. Я и в самом деле зашел довольно внезапно. Но здесь всего несколько недель назад жила одна моя знакомая. Я вломился не подумав.

– Почему вы приходили сегодня ночью?

– Сегодня ночью?

– Да, вы врываетесь, шпионите за мной, меня рассматриваете.

– Я ни за кем не шпионю, я вас не знаю. Буккс однажды произнес ваше имя, и это все.

– Я под камнем, им раздавлен; я пытаюсь приподняться. В это время приходите вы, чтобы на этот камень усесться, и еще даете мне советы.

– Я сожалею о своем внезапном появлении, оно, кажется, усугубило вашу горячку. Но