что он зажег свет. Несколько мгновений я продолжал что-то лепетать: мне хотелось говорить дальше, так было надо, или писать. Я чуть было не попросил у него лист бумаги, он показал мне знаком, что ему нужно выйти. Следом за ним я вступил в мертвую зону комнаты, пределы которой очерчивал толстый красный ковер. В коридоре дверь напротив его квартиры была приоткрыта, он толкнул ее и смело проник внутрь.

– Но, – сказал я, – ведь здесь жила та девушка?

– Посмотрите.

Он повернул выключатель и заставил меня войти внутрь. Все пребывало в полнейшем беспорядке, перегородка, разделявшая две комнаты, снесена, и теперь это было одно довольно просторное помещение.

– Когда будет разрушена общая с вашей квартирой стена, – сказал он, – мы получим самый настоящий зал.

– Так ей пришлось съехать? – робко спросил я.

Эта мысль овладела моим умом, окрашивая будущее в самые темные тона.

V

Я вышел без особых приключений. Запах начинал охватывать дом, он не ограничился двумя первыми этажами, он поднимался по лестницам, растекался по коридорам. До сих пор моя комната оставалась от него свободна, но я часто вдыхал его с самого себя. Проспект предстал по-утреннему замкнутым, выглядел так, будто среди бела дня оказался залит светом слабо светящих то тут, то там фонарей. На перекрестках были развернуты силы полиции. Когда между двумя станциями метро медленно, со спокойной механической благожелательностью остановился состав, я заметил, что в вагонах замерло в полной неподвижности раза в четыре больше людей, чем обычно. Никто не шевелился, не шевелился и я; только, блестящие и застывшие, выделялись отдельные лица, тут же вновь исчезая в огромной недвижной массе. Погас свет. Через стекло все еще поблескивал туннель – свечением переменчивым, опасным, исходившим, казалось, из подземных глубин. Затем этот свет исчез. Никто не разговаривал, не говорил и я. Продолжала поблескивать чернота свода, как могла бы лосниться под влиянием жара черная кожа. Потом этот отблеск рассеялся. Вагон в своем спокойном механическом оцепенении тихо погрузился во тьму. Никто, казалось, не дышал, не дышал и я.

На станции меня подхватила толпа: по переходам, по лестницам, наружу, одна и та же толпа, недвижная, передергиваемая внезапными содроганиями, потом опять впадающая в неподвижность, затем вновь сотрясаемая содроганиями, не продвигающаяся вперед и тем не менее все время продвигающаяся, так что улицы возвышались как далекие и близкие укрепления, без конца возводимые все выше и выше и укрепляемые теми, кто стремится их преодолеть. Оказавшись у мастерской, я не испытал никакого удивления, ибо на всем пути смутно понимал, куда меня ведет эта толпа с тем хмурым терпением, которое заставляет ее на протяжении часов застаиваться на узких улочках и вдруг с быстротою потока устремляет к внезапно открывшейся ей цели, – все это для того, чтобы добраться до блестящей витрины, куда стекался туман. Я вошел, и туман вошел вместе со мной, занял все место. Я прислонился к двери. «Что с вами случилось? Вы упали?» Я слышал эти слова из-за тумана, их произносил голос без тела, сам по себе телесный, настолько непохожий на мой, плодородный и жадный, – ах! очень красивый голос. Затем, внезапно, туман унесло прочь. Комната засияла всем своим блеском. И она, я видел, как она стоит, высокая и сильная, похожая на мощную крестьянку. Вокруг искрились десятки лиц со схожими глазами, и все они смотрели, купаясь в спокойной роскоши. На прилавке, не в состоянии увянуть, сияли цветы, как будто их миновало неминуемое.

– Метро бастует, – сказал я. – Я попал в давку. На улицах, кажется, стычки.

Я не отходил от двери; не приближалась и она, не сводя потухших глаз с моей одежды, вероятно грязной и мятой.

– Вам плохо? – спросила она.

Несмотря на звучащую в нем симпатию, я не узнавал в ее говоре тот голос из тумана, голос без тела, телесный сам по себе; этот был вполне отзывчивым и добрым, но говорил откуда угодно, я не видел, с чего бы мне к нему приближаться. Я обойдусь с ним спокойно, терпеливо, подумал я.

– Почему вы вернулись? Вы не должны больше сюда приходить.

Она повернулась ко мне спиной. Я смотрел на спокойные плечи, красную вышивку вокруг воротника ее блузки. На затылке легкие пятнышки складывались в маленькое созвездие. «Не двигайтесь», – пробормотал я. Она обернулась, моя бледность, должно быть, испугала ее.

– Вы белы как мел, – сказала она, толкая меня в кресло. – Одеколон вам поможет?

Она вернулась с флаконом и, смочив тампон, протерла мне лицо. В этот момент зашли клиенты, она встала на стул, сняла одну из рамок и протянула им, она разговаривала с ними своим благожелательным, исполненным доброты голосом. Вернувшись к кассе, наклонилась, чтобы сделать запись в реестре, не спеша, пунктуальными и уверенными жестами, не помышляющими ни о чем, кроме своей цели. Но то, что она была таким замечательным работником, тоже мне нравилось.

– Почему вы съехали из нашего дома?

– Слишком дальний район.

– Слишком далеко? Вы, значит, переехали из-за работы?

– Да. Я уже давно искала квартиру, хотела переехать.

– Где вы живете?

– Там, – сказала она, махнув рукой в неопределенном направлении.

Она повернулась к входной двери, словно для того, чтобы встретить очередного клиента. Снова у нее на затылке с какой-то порочной самоуверенностью показались крохотные пятнышки: они надувались, растягивались, они выставляли себя напоказ так, как будто тут некому было на них смотреть, как будто они, полностью показываясь, оставались невидимыми и меня здесь не было. «Что это? – сказала она. – Парад?» Она распахнула дверь. Меня потряс рев моторов тяжелых машин, шедших сплошной вереницей. Поскольку она стояла у самой двери, мне из кресла было видно только туман и людскую массу. Вся мастерская содрогалась от гула, все жутко тряслось, мощь и весомость неспешно прокладывали себе путь, добираясь до мельчайших предметов и с непререкаемой властностью завладевая ими. «Закройте дверь, прошу вас!» – крикнул я. Она вышла на тротуар, зрелище захватило ее; она была готова все отбросить и смешаться с толпой.

– Идут огромные военные машины, – сказала она. Потом рассеянно взглянула на меня. – До чего грандиозный парад.

Она осталась у самой витрины; время от времени она издавала возгласы, вторя свисткам полиции, а когда проходила особенно впечатляющая машина, от рева которой дребезжали стекла в витринах и содрогались зеркала, энтузиазм поднимал ее на ноги, она хлопала в ладоши, добавляя свои аплодисменты к рукоплесканиям толпы. «Послушайте, – сказала она, внезапно обернувшись, – лошади!» Я встал, мне было трудно дышать. «Наверняка не обошлось без стычек», – сказал я, не приближа-ясь к ней.

– Вам