«Ну, доктор! — сказал Квашук, хитро прищурив глаза. — Все вам расскажи…»

Квашуку снова открыли визу, он начал ходить в загранку, но спустя года полтора что-то случилось, и опять по женской части. На стоянке в Сингапуре, в огромной пестрой круговерти «малай-базара», он отбился от тройки и несколько часов отсутствовал. Уже капитан с первым помощником решили обратиться в полицию, как вдруг Квашук заявился, как ни в чем не бывало поднялся на борт. И одно только удалось выяснить — что застрял он в квартале, где днем и ночью горят красные фонари. Само собой, от такого ходока пароходство поспешило избавиться. Какие могут быть в рейсе половые сношения с падшими женщинами? В лучшем случае приваришь это самое на конец, в худшем — попадешься на крючок к спецслужбам, коими кишат иностранные порты.

К мореплаванию Квашук с той поры вкус потерял напрочь. Какое-то время перебивался с хлеба на квас, а потом, с легкой руки молодой жены, дочери известного в Питере уфолога, увлекся «летающими тарелками». Сам Квашук, верно, инопланетян не встречал ни разу, но тех, кому посчастливилось с ними общаться, он фотографировал (втайне удивляясь, почему у всех контактеров одинаково напряженные обиженные лица) и записывал их рассказы на диктофон. Случайная встреча с Масловским опять повернула своенравную судьбу Квашука: он принял предложение доктора, пошел работать в «Ладью» барменом.

— Данилыч, — сказал Масловский, — тут рэкетиры грозились прийти, так ты постой сегодня у дверей, присматривайся к гостям.

— За вышибалу, значит? — Квашук, дурашливо вздев руки, поиграл мускулами. — Добавочки к окладу надо бы, доктор. За вредность.

— Прокурор добавит, — отшутился Владислав.

На кухне Богачев и Виктория Викентьевна «развели пары» — там шипело и скворчало на сковородах и в кастрюлях, томилось в духовке, и плыл дух сытной жизни. В пять вечера открыли кафе. Первые посетители были сплошь командировочные, проголодавшиеся от многочасовой беготни по учреждениям, в коих с ними обошлись неласково. Рассаживались за столиками по двое, по трое, закуривали сигареты «Стюардесса», с недоверием выслушивали Лёнину рекомендацию заказать фирменное блюдо — мясной пирог. Лёня, в белой курточке, быстро передвигался с раскрытым блокнотом от столика к столику.

Владислав за стойкой бара отпускал вино и коньяк, но прижимистый командировочный люд заказывал алкоголь неохотно, а некоторые и вовсе не брали, откупоривали бутылки, принесенные с собой. Не полагалось так в «Ладье», а что поделаешь? Все же не времена Стейница на дворе, когда все вокруг было устойчиво и приходили в кафе приличные люди в сюртуках, часами играли в шахматы, неспешно пили арманьяк или что там еще.

Около семи в маленькую прихожую «Ладьи» влетело юное существо в белой шубке, белой шапочке и белых же сапожках — ни дать ни взять Снегурочка, — и зеркало охотно отразило ее розовые щечки, плохо вязавшиеся с текущим моментом перестройки.

— Ой, Данилыч! — Девушка сбросила шубку на руки Квашука. — Ты что сегодня, за швейцара? А погода! Туман! Мокрый снег!

— Привет, Марьяна. — Квашук, улыбаясь, окинул ее одобрительным взглядом. — Ты как Эдита Пьеха.

Она, и верно, была похожа лицом и фигурой на знаменитую певицу. Быстрыми взмахами щетки взбадривала перед зеркалом кудри. На ней была красная кофточка и короткая синяя юбка.

— Данилыч, не смотри на меня таким донжуанским взглядом. Я же смущаюсь!

— Ничего ты не смущаешься.

— Нет, смущаюсь! — Марьяна вскинула голову и нараспев произнесла: — «Так, руки заложив в карманы, стою. Меж нами океан. Над городом — туман, туман. Любви старинные туманы…» — И со смехом устремилась в зал.

Владислав за стойкой бара удивленно поднял брови:

— Марьяна? Ты почему здесь? Мама же запретила.

— Мама запретила, а я уговорила! — Быстро оглядела зал. — Ой, сплошь лысые мужики. Лёня, приветик!

— Привет, Мари. Вон тех, в углу, обслужи, которые распахнули пасти и ждут корма. Ты слышала? К нам приехал Боо Боо.

— Не может быть! — Марьяна нырнула в прилив собственного смеха. Побежала на кухню, надела кокетливый передник, на котором млела под пальмами некая процветающая страна.

— Марья, — обратил к ней разгоряченное кухонным жаром лицо Богачев, — вот скушай жюльен с грибами.

— Спасибо, Никитушка, я лучше бабулиного пирога кусочек. Можно, бабуля?

Виктория Викентьевна, чуть приподняв в улыбке уголки бледных губ, отрезала полоску от светло-коричневого, словно лакированного пласта свежеиспеченного пирога и поднесла Марьяне на тарелке.

— У-у, вкуснотища! — Марьяна уплетала за обе щеки. — Бабуля, ваш пирог занесут в книгу Гиннесса!

В зале смешивались гул голосов и тихая музыка. Марьяна по-хозяйски выключила ее, сунула в магнитолу другую кассету — и грянул жизнерадостный новомодный ансамбль. Те, в углу, позакрывали голодные пасти, заулыбались, когда она, хорошенькая, подлетела к ним — «что будете есть-пить, господа?».

Наступил короткий час, когда командировочные, заморив первого червячка, расслабили натруженные беговой жизнью организмы, а местное население было еще на подходе к «Ладье».

— Влад, — обратилась Марьяна к отчиму, — твоя гитара в кабинете? Можно, я возьму?

— Зачем?

— Песню хочу показать. Лёня, послушаешь?

Вот это более всего привлекало юную Марьяну — не школьная премудрость, а сочинение песенок. Голосок, по правде, был слабенький, необученный, но с микрофоном и не такие голоса звучали ныне с эстрады — уж Марьяна знала.

В директорском кабинете она извлекла из шкафа гитару, проверила настройку. — «Тум-пам-пам-пам», — зарокотали струны. Повелительно кивнув Лёне — слушай, мол, — Марьяна запела:

Тут на высокой ноте голос сорвался. Марьяна досадливо поморщилась (и премилая, надо сказать, получилась гримаска) — и продолжала:

Телефонные звонки оборвали лирическую жалобу души. Лёня снял трубку:

— Да. А, Нина, привет! Да, здесь. — Протянул Марьяне: — Тебя.

— Что, мам?.. Нормально добралась… Потому что сразу включилась в работу, не успела… Мам, ну прости, что не позвонила. Ты не беспокойся, я с Владом приеду. Ну, пока. — Марьяна положила трубку и — взгляд взметнув горе: — Одно у нее на уме — как бы кто не сцапал ненаглядного ребеночка. Лёня, слушай дальше!

Опять телефон.