Можете вообразить, какой несчастной я себя чувствовала. Он все еще злился, но потом мы легли спать и… ну, в ближайшем будущем у него никаких гонок не намечалось. Да только это никогда полностью не срабатывает, ведь верно? Всегда какая-то ваша частица думает, я знаю, почему мы этим занимаемся, и то же самое с тобой. После он сказал, ведь никогда заранее не знаешь, когда ты потеряешь заднее колесо, ведь верно? Просто чувствуешь, как оно выскальзывает, и ждешь, чтобы дорога ободрала тебе кожу. Он не имел в виду одну меня. Он имел в виду все и вся.

Когда Шон Келли и Линда поженились, догадайтесь, что устроили его товарищи? Вы знаете, как перед церковью, если женится солдат или вроде, они все скрещивают свои клинки над их головами, когда новобрачные выходят из дверей? Ну, так товарищи Шона Келли подняли пару гоночных велосипедов и сдвинули их в арку, а он и Линда прошли под ней. Это ведь вам нравится, а?

Священник, который их поженил, произнес речь, он сказал, что брак это вроде Тур де Франс — как его маршрут проходит по разным типам местности и разным дорогам и как иногда ехать легко, а иногда трудно, и так далее, и все такое прочее. И Шон Келли встает, и вот что он говорит: «Насчет одного места в речи отца Батлера. Я не думаю, что Тур де Франс и брак совсем уж одинаковы. Если в велосипедной гонке что-то не заладится, можно просто слезть с седла».

Да только и это не так легко. У нас перед Пиренеями был день отдыха. Уж не знаю, к лучшему или к худшему. Все боятся высоких гор. Знаете, что гонщики говорят о горах: они тебя обдирают и оставляют голым, вот что они говорят. Подъемы, разреженный воздух, сумасшедшие спуски. И эти птицы в воздухе, парящие. Большие птицы из тех, что расклевывают кроликов и все такое. Надо просто помнить, что и остальные боятся. И к этому не привыкаешь никогда, вот что они говорят. Вы слыхали про Альп-Дюэз? Это в Альпах. Так один ведущий гонщик боялся этого места — в штаны наложить! — а потому однажды он взял своего партнера по тренировкам и уехал туда в свой отпуск. Они двадцать раз одолели этот подъем, пока у него страх не пропал. Двадцать раз. На следующий год, когда Тур добрался до Альп-Дюэз, он не боялся. Это было ошибкой, горы его сдули.

Фургон-подметальщик, вот как его называют, вот что хуже всего. Он тебя заметает. Следует сзади с метлой на крыше, только и ждет, чтобы ты сорвался. Он все время там, преследует последнего на этапе. Сегодня он был возле меня. Не хочешь войти, не хочешь достичь финиша, неудачно ты упал, мышцы, наверное, вовсю разболелись, внутри мягкое удобное сиденье. Подметает, подметает. Будто какой-то чертов искуситель не отстает от тебя. Не будешь больше тревожиться, не надо крутить педали. Задери ноги повыше. Срежь дорогу до финиша. Никто с первого раза не огибает Ля-Гранд-Букль, ты сделал больше, чем кто-нибудь ожидал. Не сгуби себя до конца сезона. Давай же, залезай внутрь. Подметает, подметает, держи дорогу верно и аккуратно. Не очень-то сможешь подать воды своему лидеру, если ты отстал на двадцать пять минут, верно? И не корми меня дерьмом насчет гордости. Никто тебя не винит. Забирайся внутрь, задери ноги, места на всех хватит. Подметает, подметает. Погляди на эти горы. Они тебя обдирают и оставляют голым.

Совсем вначале Энди рассказал мне еще одну историю. Он старался убедить меня, до чего они все крутые. Знаете, я это слово возненавидела. Так вот, у святого Шона Келли что-то приключилось с его задницей. Я подробностей не помню, кроме, конечно, того, что женщине никогда не понять, какая это боль. Его как-то там подлечили, но боль осталась все такой же, а он все равно продолжал гонку. Было это не во Франции, вот это я почему-то запомнила. Ну, во всяком случае, когда Энди кончил рассказывать, я поняла, что я должна была быть потрясена, да только выглядело это… ну, не так чтобы совсем глупым… однако, скажем, глаз я не вытаращила. И сказала, так что же случилось? Энди сказал, как так — что случилось? Я сказала, так Шон Келли выиграл гонку? Энди сказал, нет, и я сказала, значит, оно того не стоило, ведь верно? И увидела, что он начал злиться. Он сказал, ну ладно, я скажу тебе, что случилось, раз уж тебе так интересно. А случилось то, что он продолжал гонку, и дня через два швы у него лопнули, когда он был в седле, и шорты у него были полны крови, и ему пришлось сойти с дистанции, теперь-то ты понимаешь, почему я им восхищаюсь? Ну, я сказала, да, но, пожалуй, подразумевала «нет».

Мистер Дуглас рассказал мне про Брамбиллу. Вам это имя ничего не скажет, если вы не из наших. Он был итальянцем. Давным-давно. Проиграл Тур в самый последний день, а это нечасто случается. Но мистер Дуглас рассказал мне про него не потому. Он был настоящий профи. Крутой мужик. Когда ему казалось, что он не до конца выкладывается, он шлепал себя по лицу, и бил насосом, и не позволял себе ни глотка воды, хоть она у него еще оставалась. Крутой характер. Нужно быть еще и немножко свихнутым, чтобы делать то, что делаем мы. Ну так был он известным гонщиком и сделал неплохую карьеру, ну и постарел. И однажды его товарищи пришли повидать его и нашли в конце сада. Он копал яму, ну, вернее, узкую канаву, но очень глубокую. И знаете что он делал? Он хоронил свой велосипед. Хоронил вертикально, как он на нем ездил. И его товарищи спросили, что он затеял, и Брамбилла сказал им, что он делает. Он хоронил свой велосипед, потому что считал, что больше не достоин на нем ездить. Мистер Дуглас сказал, чтобы я не забывал эту историю. Никогда. И я не забыл.

Они увидели его с парохода на Пойак, его рябой фасад все еще был на четверть освещен предвечерним солнцем. Сели на пароход они в Бордо вблизи от Плас-де-Кэнконс в одиннадцать и расположились в плетеных креслах под полосатым тентом. На фордеке прямо под ними сгрудились пассажиры третьего класса, отмеченные наличием живности, энергией и шумом. Флоренс ощутила себя обессиленной таким свидетельством нормальной жизнедеятельности, игнорирующей жару, а вот Эмили словно черпала из нее бодрости.

— Только погляди на этого мужчину, Флоренс. Он не просто разговаривает, он ВЫТАНЦОВЫВАЕТ разговор.

— Думаю, он говорит что-то совсем будничное.

— В таком случае, — возразила Эмили, настаивая на своем, — в таком случае его манера говорить позволяет ему преображать будничное. — Она взяла альбом и начала зарисовывать жестикулирующего остроносого субъекта, его непокрытую голову, синюю блузу, короткую трубку и струящиеся руки.

— Хотела бы я воспринимать преображения, как ты, милая моя Эмили. Они словно бы окружают тебя. А теперь ты еще больше преображаешь этого человека, претворяя его в искусство.

— Тебе не удастся испортить мне настроение. И к тому же мы все верим в преображения. Ты просто маскируешь их, называя практическими улучшениями.

Они сидели с непринужденным спокойствием, две англичанки тридцати с чем-то лет, обе в матросских шляпах и коричневых туфлях, а пароход лавировал в зимнем лесу корабельных мачт. Гудки здесь были самыми громкими птичьими трелями. Буксир «Эркюль» взбивал пену на реке café au lait;[114]небольшие суда проскакивали перед носом, как водомерки. Они отсутствовали три недели и приближались к самой южной точке своего путешествия. Скоро, как бывало каждый год, они отправятся назад, каждая в свою эссекскую деревню к ветрам с Уральских гор и морозящим разговорам фермеров-турнепсов. Конечно, эти тупицы выращивали и многое другое, но в разговорах между собой Флоренс и Эмили называли их только так.