Появление в доме Климентины префекта Рима Афрания и комита Дидия повергло Эмилия в шок. До сих пор он считал этих людей самыми преданными сторонниками божественного Авита. Император не просто благоволил к Афранию и Дидию, он буквально осыпал их милостями. Впрочем, сам Эмилий тоже не мог пожаловаться на неблагодарность императора, и тем не менее он сидел сейчас за столом среди заговорщиков и тупо слушал пламенные речи обезумевшего Скрибония. Сенатор считал Авита единственным виновником нового оглушительного поражения империи. Конечно, божественный Лев тоже наделал много ошибок, но византийцы хотя бы доплыли до Африки, в отличие от римского флота, позорно сгинувшего в картахенской гавани.

— Мы не можем далее спокойно наблюдать, как впадающий в маразм старец губит Рим, уничтожая лучших его сынов, подобных комиту Модесту, на радость нашим злейшим врагам.

Положим, высокородный Модест менее всего, по мнению Эмилия, соответствовал образу безупречного римского патрикия, но в данном случае выбирать не приходилось. Никаких иных жертв божественного Авита никто из заговорщиков назвать не смог. Но это вовсе не означало, что таких жертв не будет впредь. На это обстоятельство и напирал Скрибоний, потрясая кулаками. Его призывы произвели известное впечатление на потенциальных мятежников, собравшихся за пиршественным столом. Но самый убедительный аргумент в пользу немедленного выступления привел префект Афраний:

— Если мы не устраним Авита сегодня, то завтра это сделает Ратмир. Именно дуксу, а не нам будущий император будет обязан своим возвышением. Мы должны опередить Ратмира и назвать имя будущего властителя Рима этой ночью.

— А кого ты имеешь в виду, префект? — спросил сенатор Аппий, человек нерешительный и склонный к истерикам в самый неподходящий момент.

— Я долго мучился над этим вопросом, патрикии, — тяжело вздохнул Афраний, — но ответ на него мне подсказало небо.

Префект сумел заинтриговать всех, а кое-кто начал проявлять признаки беспокойства. В частности, сенатор Скрибоний бросил на Эмилия вопросительный взгляд, но магистр в ответ лишь развел руками. Афраний мог назвать любое имя, что неизбежно привело бы к спорам и расколу среди заговорщиков. Патрикии, собравшиеся в доме матроны Климентины, с большим напряжением следили за манипуляциями высокородного Дидия, медленно и торжественно срывавшего покровы с большой картины. И когда покровы были наконец удалены, впечатлительный сенатор Аппий ахнул от удивления. Да что там Аппий, все патрикии, включая Эмилия, были потрясены, узрев Либия Севера в императорском облачении. Добро бы это изображение намалевал кто-то из льстецов уже в наши дни, но картина была старой, краски на ней давно потускнели и пошли мелкими трещинами.

— Полотно принадлежало еще моему деду, — зачастил взволнованно Дидий, — оно висело на стене уже много лет, и я не обращал на него внимания. И вдруг сегодня сиятельный Афраний, случайно подойдя к картине, узнал в Цезаре высокородного Либия. Мы были потрясены, патрикии, не скрою, и потому сразу же отправились во дворец благородной Климентины, дабы явить всем вам это чудо.

— Это знамение! — торжественно произнес Скрибоний. — Это знак всем нам, патрикии. Мы не можем далее медлить и сомневаться, ибо само небо указывает нам верный путь.

Более всех был поражен увиденным комит Публий, весьма влиятельный среди легионеров человек, которого Скрибоний привлек к заговору в самый последний момент. Именно он произнес слова, которые все так ждали:

— Да здравствует император Либий Север!

В ответ на это пожелание вдруг распахнулась дверь, и перед изумленными патрикиями предстал человек, чьим живописным изображением все присутствующие только что любовались. Либий был облачен в пурпурную тогу, обут в красные сапоги и являл собой точную копию Цезаря, изображенного на картине. Ни одно истинно римское сердце не смогло бы выдержать подобное зрелище, не дрогнув.

— Да здравствует божественный Либий, — дружно рявкнули патрикии, вскакивая со своих мест.

Атаку легионеров на императорский дворец возглавили комит Публий и трибун Марк. Скрибоний не терял времени даром и сумел привлечь на свою сторону не только сенаторов и чиновников, но и простых солдат. Легионеры были возмущены арестом ни в чем не повинного Модеста и горели желанием вырвать его из рук палачей божественного Авита. Нельзя сказать, что высокородный Модест был уж очень популярен среди легионеров, но в данном случае обида была нанесена всей армии, которую, похоже, решили объявить виновницей всех обрушившихся на империю бед. Кроме того, божественный Авит запоздал с выплатой жалованья людям, проделавшим немалый путь из Испании в Рим. Словом, обстоятельства сложились для заговорщиков как нельзя более удачно, оставалось только воспользоваться ими с большой пользой для себя.

Императорский дворец охранялся гвардейской схолой. Но большинство гвардейцев в эту ночь находились в казармах, ибо божественный Авит не чуял беды. Конечно, он знал об интригах, плетущихся у него под носом. Знал имена заговорщиков, но, видимо, не принимал их всерьез. И был, по-своему, прав, ибо люди, подобные Скрибонию, если способны что-то организовать, то только неприятности на свою голову. Чего не скажешь о префекте Афрании и комите финансов Дидии, именно эти двое, присоединившиеся к заговору в самый последний момент, решили исход противостояния не в пользу Авита. Золото, вовремя вброшенное в солдатские кошельки, до того распалило сердца легионеров, что они в мгновение ока смели жидкий заслон из заспанных гвардейцев. А клич «Да здравствует божественный Либий» зазвучал под сводами императорского дворца раньше, чем император успел продрать глаза. Гвардейцы сумели задержать легионеров на лестнице, ведущей на второй этаж, что позволило Авиту облачиться в тогу, дабы достойно встретить своих врагов. Иллюзий по поводу своей дальнейшей судьбы Авит не питал, смерти он не боялся и испытывал в данную минуту всего лишь досаду на самого себя. Нельзя было медлить и предаваться размышлениям в ситуации, которая требовала быстрых и решительных действий. Следовало еще вчера вывести из города испанские легионы и под благовидным предлогом изолировать молодого Либия Севера. Это позволило бы императору выиграть несколько дней до подхода Ратмира, чьи суда находились приблизительно в ста милях от итальянских берегов. Авит рассчитывал договориться с дуксом и направить его неуемную энергию в сторону Византии. Увы, Авит опоздал, недооценил расторопность врагов и переоценил преданность союзников. Никто из чиновников свиты не пришел на помощь своему императору, даже гвардейцы не проявили особого рвения, и божественный Авит в последний час своей жизни остался в полном одиночестве перед бушующим людским морем. Тем не менее даже в этой обозленной толпе он вдруг увидел глаза, полные сочувствия, и даже опознал человека, которому они принадлежали.

— Тебе нужна моя жизнь, трибун Марк? — насмешливо спросил Авит.

— Твоя жизнь нужна Риму, — спокойно отозвался сын матроны Климентины, предостерегающе поднимая руку. Возбужденная толпа, готовая наброситься на тщедушного старца, глухо зароптала, но остановилась. Божественный Авит медленно прошествовал в свою спальню и знаком предложил Марку следовать за собой. Юный трибун не стал противиться последнему желанию старого императора и плотно закрыл за собой дверь.