Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Выходило, что и здесь, в лагере, не было никакого времени, а то, что должно было хотя бы отдалённо напоминать время, ассоциировалось ни с циферблатом и стрелками, а с грандиозными, изрядно стёртыми веками, медленно вращающимися жерновами. Такие Олег видел в краеведческом музее глухого северного городка, куда забрёл ради скуки, дожидаясь попутного груза в очередной своей дальнобойной командировке. Что-то похожее видел он и в каком-то чужеязыком фильме про средневековье. Только реальные, пусть киношные, мельничные жернова, перемалывали зерно, умножая тем самым его, и без того великую жизненную силу. Условные же, лагерные, жернова перемалывали арестантские жизни. Результатом этой работы был не белый, ласкающий глаз мучной ручеёк — символ сытости и плодородия, а чёрная труха переломанных арестантских судеб.
На втором лагерном году (третий год общего срока, первый год на изолятор и этапы ушёл) ощущение отсутствия времени для Олега только укрепилось. Правда, картина с жерновами отодвинулась, стала забываться. Вместо неё другой образ в сознании заворочался. Не сам его Олег придумал-выдумал. Просто вспомнил некогда увиденную в журнале репродукцию какого-то художника — то ли продвинутого, то ли не совсем с головой дружившего. На той картине тема времени присутствовала, соответственно, и часы присутствовали. Только в очень странном виде. Циферблат весь искорёженный, сплющенный, погнутый. Или адским огнём наказанный, или в кислоте побывавший. Стре́лок на тех часах, кажется, и вовсе не было. То есть часы — вот они, в наличии, а время или замерло, или куда-то в сторону идёт. Не раз эту репродукцию Олег вспоминал и только удивлялся, как точно иностранный художник суть момента ухватил, будто сам на российской зоне не меньше трёшки отмотал.
На фоне такого настроения, таких декораций и календари, как таковые, (не важно — настенные, крупные, либо карманные, размером с пачку сигарет) выглядели здесь чем-то лишним, потусторонним, а то и откровенно раздражающим. Какой прок шарить взглядом по чёрным рабочим дням и красным праздникам — выходным, когда график твоей жизни с этим решительно ничего общего не имеет («четыре дня в первую», «четыре дня во вторую» и т. д.).
Впрочем, разночтение «выходной-невыходной» — это пустяк. Календари в зоне имели куда более серьёзное, точнее, жуткое предназначение — напоминали о практической неподвижности срока, определённого приговором, подчёркивали ничтожность арестантской жизни и самой личности арестанта по сравнению с махиной этого срока. Особенно болезненно это было для тех, у кого лагерный стаж только начинался. В дрожь бросало при одной попытке сопоставить срок, приговором определённый, с количеством прожитых лет. Для иного тяжеловеса[69] совсем мрачная арифметика складывалась: приплюсует годы, которые ещё предстоит отсидеть к тому, что уже прожито, и… полученная сумма меркнет и съёживается по сравнению со всем известной среднестатистической нормой продолжительности жизни мужчины в России.
Не легче было и тем, у кого срок заканчивался. Порою приближение, кажется, долгожданной свободы вовсе не бодрило, не разворачивало крылья за спиной, а только давило, норовя вовсе расплющить. Потому что для многих так было: чем ближе освобождение, тем больше пугал тот мир, из которого арестант надолго выпал, в котором он был уже никому не нужен, а лишь всех настораживал, всем мешал. Мало кто в этом признавался даже самому себе, только при чём тут было это признание? Это, похоже, как на суде: признал ты вину, или не признал, раскаивался слёзно на допросах или угрюмо отмалчивался — у судьи и у тех, кто за ним стоит, — всё заранее определено. И приговор, и срок, и соответствующие слова в бумагах, с которыми ты по этапу и по всей дальнейшей жизни будешь двигаться.
Когда к экватору, к своей половине срок стал приближаться, появилась у Олега потребность думать о том, что же всё-таки здесь со временем происходит. По-прежнему присутствовало гулкое ощущение, будто никакого времени здесь вовсе нет. Потому что время — это то, что меняется, что движется. Что само меняется, само движется и меняет, передаёт движение всему, с чем соприкасается. А здесь, в лагере, — ни перемен, ни движения. Нет движения, нет перемен — значит, и времени нет. Только, если так, как же всё остальное — жизнь человеческая, история государственная, и всё, что образованные люди и хитрые политики прогрессом называют? Что-то здесь не так, что-то здесь не то. Читал когда Олег про какие-то чёрные дыры, что в мире, якобы, существуют, где всё вроде бы как обычно, а на самом деле всё в другом измерении, в котором время другое, и чуть ли не в обратную сторону движется. Разве похожа российская зона строгого режима XXI века на эту самую чёрную дыру? Да и кто знает, как она выглядит, эта самая чёрная дыра?
Думал об этом арестант Пронин много, но своими мыслями ни с кем не делился. Знал точно, с подобными догадками, сомнениями и выводами на зоне лихо можно было в категорию ненормальных угодить, о ком с едкой издёвкой говорили: «Да у него гуси полетели!» А с этим ярлыком здесь строго — стоит только раз повод дать, чтобы окружающие так сказали-подумали, и до конца срока не отмыться, не оправдаться. Больше того, это тавро и на воле тебя сопровождать будет. Так что один на один сам с собой переваривал Олег свои пространственно-временные наблюдения и выводы. Сначала своих мыслей пугался, потом приладился, всё по полочкам расставил, все причины-выводы по местам разложил. Какая-то система в итоге сложилась. Наконец, и главный на тот момент вывод подоспел. Что-то похожее он раньше ещё в подмосковном изоляторе, от старых, правильных арестантов слышал. Тогда он чужим откровениям значения не придал. Теперь сам до похожего вывода дошёл. А вывод серьёзный: для порядочного, думающего арестанта время, ушедшее на тюрьму, лагерь, не вычитается из количества отведённых судьбой и Богом лет, а приплюсовывается к ним. Отбытый срок просто раздвигает, удлиняет человеческую жизнь.
Дерзкий, неожиданный вывод. Скажем, написано по Судьбе человеку шестьдесят лет прожить, а он уже в зрелом возрасте по мусорскому беспределу или по бытовой нелепице выхватывает себе пятерик[70], который с честью, ничем себя не запятнав, отбывает. После этого откуда-то сверху Судьба человека