пишет барон, однозначно ответить на этот вопрос он затрудняется. Сам барон пишет, что от Трескина, кроме добра, ничего не видал и признаётся, что даже полюбил Николая Ивановича.

Когда Штейнгелю понадобилось жениться, он замолвил о нём слово у Пестеля. Пестель сказал, что хотя он и не знает барона, но полностью полагается на слово Трескина, который отрекомендовал Владимира Ивановича как человека порядочного и честного.

– Что вам угодно, то я и сделаю, – сказал он барону при встрече.

Пестеля, пишет барон, он любил менее. Его доверие к генерал-губернатору было подорвано открытием документов в канцелярии московского генерал-губернатора, из которых следовало, что Пестель вскрывал на почте письма и отправлял в Москву доносы.

Кстати, Трескин неоднократно говорил Штейнгелю, что без крутых мер навести порядок в крае было невозможно, и с ним в этом, вероятно, можно вполне согласиться. Другой вопрос – это соблюдение законности, и тут его действия вряд ли подлежат оправданию.

Русский человек, по словам Достоевского, ох как широк! В нём всего много – и плохого, и хорошего. Кажется, таким человеком и был человек иркутский губернатор Трескин. Оставляем читателю возможность самому составить об этом мнение.

Помпадурство не было чуждо и генерал-губернаторам. Военный генерал-губернатор Москвы генерал от инфантерии граф Арсений Андреевич Закревский (1848—1859), по словам Селиванова, нагонял на москвичей такого страха, «что никто не смел пикнуть даже, когда он ввязывался в такие обстоятельства семейной жизни, до которых ему не было никакого дела и на которые закон вовсе не давал ему никакого права». Его интересовало всё, например, сколько денег отец даёт дочери на булавки.

У каретника Ильина была красивая дочь. Генерал-губернатор как-то увидел её на публичном балу и поинтересовался, много ли денег ей дают на булавки. Та отвечала, что не дают ничего, но родители ей всё покупают. Тогда Закревский вызвал Ильина и спросил, почему он не даёт деньги дочери на мелкие расходы. Ильин ответил, что за этим следит его жена, которая и удовлетворяет все нужды своей дочери.

– Вздор! – отвечал Арсений Андреевич. – Давай ей 25 рублей в месяц – слышишь?

Ильин слышал, но подумал, что генерал-губернатор шутит, и оставил его приказ без последствий. Некоторое время Закревский снова увидел младшую Ильину и снова поинтересовался, получает ли она деньги от отца. Когда он услышал отрицательный ответ, то взбеленился, вызвал каретника снова к себе на ковёр и сказал, что он отнюдь не шутил, когда некоторое время тому назад уже делал каретнику внушения. Пришлось Ильину выполнить приказ Закревского. Он знал, что шутить с генералом было опасно.

У Закревского была своя домашняя «агентура», которая докладывала ему о том, что происходит в городе. За дворянами наблюдал товарищ председателя уголовной палаты Москвы Я. И.Ростовцев, за купцами следил некто Некрасов, который спал и видел себя председателем уголовной палаты и вёл подкопы под действующего председателя И.В.Селиванова.

Закревскому независимый во всём Селиванов тоже не нравился, но «спихнуть» его с должности он не мог, поскольку Селиванов был выбран на это место дворянами, и предводитель дворянства П.П.Воейков был хорошим приятелем Селиванову. За Селивановым генерал-губернатор учредил негласный надзор, о чём Ивану Васильевичу «по секрету» сообщил квартальный по месту жительства. Кстати, человек, который донёс Закревскому на Селиванова, скоро сошел с ума: он представил себе, что является министром юстиции и всем говорил, что скоро за ним из Петербурга придёт царский вагон и отвезёт в столицу к месту службы.

Не давала покою Закревскому и т.н. зелёная комната в английском клубе, где бывал Селиванов и человек пятнадцать «якобинцев». В один прекрасный вечер к Селиванову подошёл М.Н.Лонгинов, будущий орловский губернатор и бывший у Закревского вроде чиновника по особым поручениям, и стал говорить, что все жаль, что он, Селиванов, находится с графом (графом в Москве мог тогда быть только граф Закревский) в каких-то двусмысленных отношениях и что он, Лонгинов готов их помирить. Селиванов ответил, что ему неизвестно, по каким причинам граф на него сердится, но он готов пойти к нему и объясниться.

Через несколько дней Лонгинов сообщил Селиванову, что Закревский назначил ему время для аудиенции, и Иван Васильевич облёкся в форменный фрак и пошёл к нему на приём. Закревский вышел к Селиванову навстречу и сказал, что он его прощает. Селиванов попытался всё-таки выяснить, чем именно он навлёк на себя неудовольствие генерал-губернатора, но тот раздражённо повторил:

– Я уже сказал вам, что я вас прощаю. Кто старое помянет, тому глаз вон.

В другой раз Закревский придрался к Селиванову за то, что тот явился к нему не в мундире, а во фраке, хотя, пишет Селиванов, он бывал у него на приёме во фраке десятки раз. Прежде чем войти в кабинет генерал-губернатора, Иван Васильевич специально спросил его секретаря относительно фрака, но тот заверил, что Арсений Андреевич на эти мелочи никогда не обращает внимания и что все они всегда являются к нему в партикулярном платье.

Успокоенный этим, Иван Васильевич пошёл на приём к Закревскому. Селиванов доложил, что он вернулся из-за границы, где проводил отпуск, и счёл своей обязанностью явиться к нему.

– А-а-а! Так являться приехали! – вскричал генерал-губернатор. – Почему же вы не в мундире? Кажется, вы не молодой человек, чтобы не знать как надо являться к начальству. Впрочем, вы здесь не останетесь.

Оскорблённый выходкой, Селиванов поехал к Воейкову, рассказал о сцене у Закревского и попросил его дать отставку. Воейков и бывший при этом губернский прокурор Ровинский всё-таки сумели уговорить Ивана Васильевича с отставкой погодить.

Генерал-губернатор плохо знал свою грамоту, иностранных языков не знал вовсе и писал он так, как пишут ученики второго класса гимназии. Свою фамилию он долго писал как «Закрефский». Это не помешало ему сделать сногсшибательную карьеру – человеком он был смышленым и ловким.

Москва вздохнула только тогда, когда военным генерал-губернатором Москвы был назначен Павел Алексеевич Тучков (1859—1864)39. А.В.Никитенко пишет в своём дневнике о той радости, которая охватила москвичей при известии об отставке Закревского: «многие обнимались и целовались, поздравляя друг друга с этим событием, и благодарили государя». Тучков, в отличие от Закревского, на мелочи не разменивался, делал своё дело тихо, незаметно и спокойно. Его кредо заключалось в словах о том, что лучший генерал-губернатор тот, о котором не знают, есть он или нет. Главное дело генерал-губернатора – наблюдать за соблюдением законности. Когда Тучков умер в 1864 году, то выяснилось, что на его похороны не было денег. В Москве объявили подписку, и скоро необходимая сумма была собрана.

Всё помпадуры да помпадуры, скажет въедливый читатель. Где же помпадурши? А вот она, законная супруга пермского губернатора Богдана Андреевича Гермеса (1806—1818). Когда 23 сентября 1812 года в Перми появился сосланный М.М.Сперанский, губернатор и весь пермский мужской ареопаг положительно не знали, что им делать с Михаилом Михайловичем. Выручила их губернаторша Анна Ивановна, которая взяла сосланного в своё ведение. Богдан Андреевич, пишет М.А.Констанский, только по титулу являлся губернатором. Всеми делами правила его предприимчивая и властная супруга.

В высочайшем указе, полученным Гермесом, говорилось о том, чтобы держать Сперанского под строгим присмотром. Анна Ивановна расценила это буквально и распорядилась на квартире Сперанского у купца Попова выставить двух будочников.

– Пускай господин временщик при виде караульных поймёт конец своей роли! – сказала она своё веское слово.

Городничему Грену и двум частным приставам было вменено в обязанность входить без церемоний в квартиру Сперанского и рапортовать Анне Ивановне обо всём, что они там услышат и увидят. Никто не захотел общаться со ссыльным, опасаясь гнева помпадурши. А помпадурша решила сделать участь Сперанского ещё более невыносимой. По её наущению, как только он появлялся на улице, мальчишки, включая воспитанников гимназии, кричали «изменник, изменник!», а изгнанный со службы чиновник Воронин, прикидываясь помешанным, являлся пьяным под окна квартиры Сперанского и во всё горло распевал псалом «На реках вавилонских».

Некоторые благовоспитанные пермяки внушили Гермесу, что такое отношение к Сперанскому не соответствует ни христианской морали, ни законам России. Богдан Андреевич неожиданно внял этим внушениям и сделал