Родители готовы были покинуть штетл хоть сегодня, семьи двух замужних старших сестер сидели на чемоданах, ждали только перевода денег из Америки на проезд.

Мать ходила по соседям, предлагала на продажу сохранившийся после погрома домашний скарб, кур-несушек с петухом, чудом уцелевшую козу. Муж убитой соседки Йехезкель согласился забрать Милочку.

Собака чувствовала разлуку: не отпускала их ни на шаг, повизгивала, нервно дрожала, стоило взять ее на руки. Не было сил выдержать несчастный ее, умоляющий взгляд.

Американские деньги пришли в феврале — двадцать пять долларов: немыслимое богатство! Десятого февраля ей исполнилось шестнадцать. Родители устроили вечером небольшое торжество. Пригласили главного раввина синагоги Азриэля, Эльякима с женой, Йехезкеля, приятеля отца Ханоха. В конце вечера, когда она получила скромные подарки, гости выпили вина, отведали мамин гефилте фиш, на пороге появился Нехамья со стеклянными бусами в руке. Пришлось достать из шкафа еще бутылку, положить в тарелку незваного гостя кусок фаршированной рыбы и остатки винегрета, прокричать еще раз «Лехаим!»

Вечером, лежа за ширмой в обнимку с сестренкой, она решила: «Еду! Хуже все равно не будет»…

В день отъезда было ветрено, сыпал снег. Приехавший с подводой Нехамья не вязал лыка, путался под ногами, перекладывал с места на место вещи, ронял на землю. Сидя наверху с Леей, тепло одетые, они целовали, обливаясь слезами, рвавшуюся из рук Йехезкеля Милочку.

— Господи, помоги нам грешным! — шептала рядом мать.

— Нно-о, кобылка! — взмахнул кнутом Нехамья.

Они накрылись с головой рогожей — телега, поскрипывая, выезжала за ворота.

На протяжении всего пути она была в смятении. Хотелось, чтобы что-то случилось: дорогу завалило снегом, и она стала непроезжей, кто-то внезапно заболел, сломалось колесо. Спросила у отца: хватит на всех денег на билеты? На поезд, пароход?

— Хватит, дочка, — отец держал на коленях Тору, пробовал читать. — Если все будет, как мы подсчитали, поплывем в Америку третьим классом. В нормальных условиях…

Поезда на Варшаву прождали на житомирском вокзале двое суток. Спали на баулах в переполненном зале ожидания, ели вареную картошку с черствым хлебом, выстаивали длинные очереди в уборную в полутемном коридоре. Большая часть отъезжавших были такие же беженцы-евреи, как они, пережившие погромы. Уезжали за океан в поисках призрачного счастья, уголка на земле, где не будут притеснять, убивать за веру. Делились планами на будущее, зачитывали письма от родных, перебравшихся в Америку. Кто-то сумел устроиться в sweat-shop (швейную мастерскую) за два доллара в неделю, кто-то на фабрику, на завод, кто-то занимался мелкой торговлей на улице, стал клерком в гостинице, кто-то работы не нашел, жил на пособие, учил английский.

Утром, разбитая, невыспавшаяся, она вышла на перрон подышать воздухом. Пошла вдоль путей в сторону водокачки. Встречный ветер холодил лицо, гнал вдоль рельсов угольную пыль.

Торопливые шаги за спиной заставили ее обернуться.

Виктор!

Полушубок нараспашку, воспаленные глаза.

— Здорово, беглянка!

От него пахло спиртным.

— Драпаешь? Революционерка!

— Уезжаю, — она стояла к нему боком. — Вам что за дело?

— Что за дело? Ах ты, птичка! Клятву давала, а теперь, значит, — тю-тю, да? Не-е выйдет! У нас со штрейкбрехерами разговор короткий.

— Убьете? — ее охватила ярость. — Ну, давайте, стреляйте!

Стала расстегивать на шее шерстяной салопчик, рвала крючки.

— Стреляйте! Ну! Вы же ничего больше не умеете делать!

Он отошел в сторону, сел на шпалу, обхватил голову руками.

— Фейга! — выдохнул. — Как ты могла?

— Что могла?

— Уехать. Не сказавши ни слова.

— А то вы не знаете.

— Да не было у меня ничего с этой торговкой, я же говорил. Хочешь, памятью матери поклянусь?.. Иди сюда, — повернул голову. — Поговорим.

Она стояла не шевелясь, смотрела исподлобья.

Похудел, осунулся. Без шапки.

— Да сядь ты! Не съем.

Она присела осторожно на рельсу.

— Как вы меня нашли?

— Через полицию. У нас в сыскной части свой человек. На жаловании, в общем. Сообщил. В деревне, мол, у родственников. Ты у них на учете, под наблюдением. Ни в какую Америку бы не попала — у них договоренность с прусской таможней. Арестовали бы на границе, передали нашей охранке.

Взял за руку.

— Скучала?

— Скучала.

— А я-то как скучал!

Обхватил за талию, стал целовать — глаза, лоб, губы.

— Места себе не находил, — гладил волосы. — А ты — убивать. Кроленьку свою ненаглядную. Сероглазочку…

Ничего не надо было больше в жизни. Сидеть обнявшись, прятать лицо у него на груди.

— Глянь!

Он достал что-то из-за пазухи, завернутое в тряпицу, протянул.

— Что это, Витя? — развернула она пакетик.

— Читай.

Это был вид на жительство.

«Фейга Хаимовна Каплан», «модистка», «лет девятнадцать», «выдан Речицким городским старостою Минской губернии», «бессрочный», — пробегала она торопливо взглядом по казенной бумаге… Подписи лиловыми чернилами, печати…

— Товарищ из эсеровской партии передала, — взял он у нее из рук бумагу. — Свой, собственный. Никакая полиция не прицепится. Про фамилию Ройтман забудь, она у любого филера записана в книжечке… Эх, Фейга! — засмеялся счастливо. — Мы с тобой такие дела теперь закрутим вдвоем! Вся Россия заговорит! У меня задумка… после расскажу. В общем, едем в Киев. Столица губернии, большое начальство, генералы на каждом шагу. Устроим гадам представление, запалим огонек! — У него по-волчьи блестели глаза. — Кровью умоются!

Он остался курить на перроне, она вошла в зал, пробралась через горы мешков и баулов к своему углу.

Отец и сестренка спали, уронив на плечи друг друга головы, мать вязала. Подняла на нее взгляд: печаль и покорность в глазах, безграничная усталость.

— Что-то случилось, дочка?

— Я не еду, мама!

Она присела на краешек скамьи.

— Приехал мой товарищ, сообщил: меня не пустят через границу, арестуют.

— Погоди… — мать уронила моток с колен. — Арестуют, за что? Что ты такое наделала?

— Мама, не сейчас. Я вам напишу… потом! Скажите папе…

У нее перехватило горло. Вскочила рывком, побежала к выходу.

— Вещи! — услыхала за спиной.

Она махнула, не оборачиваясь, рукой, выбежала за порог.