Вопреки Эразму Дарвину…

— Так сейчас июль 1816 года?

— Ну да.

— Но если озеро исчезло, что стало с его восточным побережьем? В частности, меня интересует вилла Диодати, где однажды останавливался поэт

Мильтон. Не поглотила ли мерзлота и ее?

— Откуда мне знать? Меня это не интересует. Ваши вопросы…

— Подождите! Вы, конечно, знаете о лорде Байроне. А знакомо ли вам имя другого поэта — Перси Биши Шелли?

— Естественно! Поэт науки наподобие Марка Аврелия, последователь Дарвина и писатель получше, чем этот авантюрист от стихов лорд Байрон.

Позвольте я докажу вам, сколь хорошо знаю своего Шелли!

И он принялся декламировать, мелодраматически жестикулируя, как того и требовала его эпоха:

И здесь, среди руин забытых храмов,

Где меж колонн видны изображенья

Существ нечеловечески прекрасных,

Где мраморные демоны хранят Мистическую тайну Зодиака

И на стенах немых запечатлелись

Немые мысли тех, кого уж нет,

Кто говорит сквозь тьму тысячелетий, —

Здесь медлил он, пытливо созерцая

Обломки дней былых, тех дней, когда

Был молод мир…

Без сомнения, гигантские кости допотопных животных.

Как там дальше?..

И все глядел — глядел, до той поры

Пока значенье символов неясных

Не вспыхивало искрой светоносной

Во тьме его пытливого ума, —

И в этот краткий миг проникновенья

Он понимал весь смысл, весь скрытый ужас

Рождения времен.

Поэтический отзвук моих собственных исследований! Разве не здорово написано, а, Боденленд?

— Могу понять, как это вас привлекает. Виктор Франкенштейн, будущая жена Шелли, Мэри Годвин, опубликует о вас роман, где выведет вас в качестве ужасного примера того, как человек, стремясь управлять природой, от природы отрывается. Поостерегитесь — воздержитесь от своих экспериментов!

Он взял меня за руку и по-дружески обратился ко мне:

— Следите за своими словами, сударь.

Йет как раз проходил через комнату, поднимая по винтовой лестнице в лабораторию последний ящик.

— Нет никакой нужды просвещать не только меня, но и моего слугу. Когда он спустится, чтобы приготовить нам поесть, следите за своими словами.

— Он же, наверное, знает о… о том, что снаружи рыщет ваш doppelganger[6]?

— Он знает, что в лесу скрывается демон, который хочет меня погубить.

О его подлинной сущности ему, похоже, известно меньше, чем вам!

— Неужели этой ужасной тени, омрачающей вашу жизнь, недостаточно, чтобы вы наконец осознали, что необходимо отказаться от дальнейших экспериментов?

— Шелли лучше вашего оказался способен понять страстный поиск истины, который превозмогает любые иные соображения в сердце того, кто тщится раскрыть секреты природы, будь то ученый или поэт. Я несу ответственность перед этой истиной, а не перед развращенным обществом. Пусть другие возьмут на себя разглагольствования о моральных соображениях; я озабочен только прогрессом знания. Разве тот, кто впервые впряг ветер в парус, думал о том, что в результате его открытия армады парусников отправятся в захватнические походы? Нет! Как он мог это предвидеть? Он одарил человечество новым открытием, а то, что оно могло оказаться недостойным этого дара, — совсем другой вопрос.

Заметив, что в комнату вернулся и тут же скрылся за занавесом, чтобы приготовить нам обещанную Франкенштейном еду, Йет, он понизил голос и продолжал:

— Я дарю, я награждаю человечество свои даром — секретом жизни. Пусть оно поступает с ним как захочет. Если бы победили ваши доводы, человечество до сих пор прозябало бы в полном невежестве и носило звериные шкуры — опасаясь всего нового.

Приведенный им довод не был забыт и в мои дни, иногда с чуть большим, иногда — меньшим бахвальством. Мне было тошно возражать ему: я видел, как сверкают от удовольствия его глаза, он уже не раз излагал все это и получал от этого наслаждение.

— Логикой вас не поколебать, я знаю. Вы во власти одержимости.

Бесполезно указывать, что сама по себе любознательность ученого столь же безответственна, как и любознательность ребенка. Просто совать нос куда попало, не более того. В области науки, как и всюду, необходимо отвечать за плоды своих действий. Вы заявляете, что наградили человечество даром — секретом жизни; на самом же деле — ничего подобного. Мне ведомо — так уж получилось, — что вы создали жизнь во многом случайно — да, Виктор, благодаря удаче, и ваши целенаправленные устремления здесь ни при чем, ибо истинного понимания пересадки тканей, членов и органов, иммунологии и доброго десятка других — логий предстоит ждать еще несколько поколений. Это не знания, это везение. И к тому же как вы наградили этим даром? Самым что ни на есть жалким образом! Упиваясь в гордом одиночестве своими достижениями и оставляя на долю других одни лишь мерзкие последствия своих деяний! Ваш младший брат Уильям задушен, вы не забыли? Ваша замечательная служанка,

Жюстина Мориц, несправедливо повешена за это убийство, вы не забыли? Не это ли те дары, которыми, как вы громогласно заявляете, вы наградили человечество? Если бы человечество догадывалось, кого оно должно за эти дары благодарить, неужели вы сомневаетесь, что люди взяли бы штурмом ваш холм и дотла спалили бы эту башню вместе со всеми ее непотребными секретами?

Моя речь задела его! Я вновь заметил в нем ту же ущербность, некую внутреннюю трухлявость, которая стала очевидной, когда он заговорил чуть ли не хныкающим тоном:

— Кто вы такой, чтобы читать мне наставления? Вас не тяготит мое бремя, мои страхи! К чему преумножаете вы мои невзгоды, преследуя меня и попрекая моими же грехами?

В этот момент появился Йет. С подносом в руках он бесстрастно замер рядом с Франкенштейном. Виктор машинально взял у него поднос и коротким жестом отпустил слугу.

Расставляя перед нами тарелки с холодным мясом, картошкой и луком, он говорил:

— Вы не знаете, что мне угрожает. Мое творение, мое измышление, в которое я заронил искру жизни, ускользнуло из-под моего попечения. Будучи в плену, он не принес бы никакого вреда, оставаясь в неведении о своей судьбе.

На свободе он сумел затаиться в глуши и воспитал сам себя. Не всем должно быть даровано образование. Мало кто способен руководствоваться в жизни идеями. Мой — мое, если угодно, чудовище научилось говорить и даже читать.

Он нашел кожаный чемодан с книгами. Разве я в этом виноват?

К нему вернулось самообладание, он обернулся ко мне в холодной запальчивости.