— Так и случилось, что он прочел "Страдания молодого Вертера " Гете и открыл для себя природу любви. Прочел «Жизнеописания» Плутарха и открыл природу человеческой борьбы. И, печальнее всего, прочел он .и великую поэму

Мильтона «Утерянный Рай», благодаря которой открыл религию. Можете себе представить, какой урон нанесли эти великие книги, заколдовав своими чарами совершенно неискушенный ум.

— Неискушенный! Как вы можете это утверждать? Разве мозг вашей твари не позаимствован у трупа, когда-то знавшего и жизнь и мысль?

— Ба! От предыдущего существования в нем ничего не осталось — разве что осадок иль отстой мысли, сны о былом, на которые тварь и вполовину не обращает столько внимания, сколько уделяет его вымыслам, почерпнутым у Мильтона! В результате он определил себя на роль Сатаны, предоставив мне роль Всемогущего. И требует, чтобы я создал для него супругу — огромную Еву, в которой он обрел бы утешение.

— Вы не должны делать этого! Я заметил, что он непроизвольно посмотрел вверх, словно в направлении небес или, быть может, верхнего этажа. Последнее казалось более вероятным; на Бога у него, похоже, просто не оставалось времени.

— Но какая перспектива! — сказал он. — Привнести совершенство в свои первые, неумелые опыты…

— Вы сошли с ума! Вам не хватает одного изверга, и вы намерены изготовить другого ему на пару? Сейчас у вашего монстра есть причины беречь вашу жизнь. Но стоит вам снабдить его женой, и ему станет выгодно вас убить!

Виктор устало склонил голову и подпер ее рукой.

— Как вам объяснить всю сложность моего положения? Почему я вам все это рассказываю? Тварь произнесла страшнейшую угрозу — не моей жизни, ее я не слишком ценю, но жизни Элизабет. «Я буду с тобой в твою брачную ночь!»

Так он сказал. Если у него не будет свадьбы, он не допустит, чтобы она была у меня. Если я не вызову к жизни его невесту, он исторгнет жизнь из моей.

Я чуть не задохнулся. Он невольно раскрыл даже то в своей деградировавшей чувствительности, о чем сам не догадывался, косвенно уравняв себя с порожденной им травестией жизни, а Элизабет — с неведомым, еще не сотворенным чудовищем.

Я встал.

— У вас уже есть один непримиримый враг. Во мне вы отыщите второго, если не согласитесь отправиться завтра же вместе со мной в город и изложить все обстоятельства дела перед синдиками. Вы что, собираетесь населить своими монстрами весь мир?

— Вы слишком поспешны, Боденленд!

— Ничуть! Решайтесь же, соглашайтесь!.. Прямо с утра?

Он сидел, глядя на меня, и уголки его рта горько клонились вниз. Затем он внезапно опустил глаза и принялся вертеть в руках нож.

— Давайте поедим не ссорясь, — сказал он. — Я приму решение после трапезы. Налить, что ли, нам вина? Вы же не против, как я помню, выпить за едой немного вина.

Его лицо лоснилось, — может быть, из-за выделяемого лампами тепла.

Более чем когда-либо он казался отчеканенным из металла.

В застекленном шкафу стояли бутылки красного вина и изящные бокалы.

Виктор вынул бутылку и два бокала и ушел с ними за занавес, на кухню.

— Сейчас открою бутылку, — откликнулся он оттуда.

Он провозился с этим какое-то время. Потом вернулся с двумя наполненными до краев бокалами.

— Ешьте, пейте! Хоть цивилизация и рушится, пусть цивилизованные люди останутся таковыми до самого конца! Пью за вас, Боденленд!

Он поднял свой бокал.

Меня настиг приступ кашля. Не мог ли он отравить мое вино, подсыпать в него яд или дурман? На первый взгляд идея казалась нелепо мелодраматической — до тех пор, пока я не вспомнил, что любая мелодрама уходит своими корнями к трагическим событиям минувших поколений.

— Под вашими лампами так жарко, — сказал я. — Нельзя ли открыть окно?

— Абсурд, снаружи идет снег. Пейте же!

— Но окно, которое туда выходит… мне показалось, что оттуда донесся какой-то звук…

На этот раз подействовало. Он встал и подошел к указанному окну, пытаясь разглядеть что-либо в щелку между закрывавшими его деревянными ставнями.

— Ничего нет. Мы достаточно высоко над землей… Хотя этот изверг способен соорудить И лестницу…

Последнюю фразу он задумчиво пробурчал себе под нос. Вернувшись на свое место, он уселся, поднял бокал и пристально уставился на меня.

На сей раз я поднял свой бокал с большей уверенностью, ибо успел его подменить. Мы оба выпили, глядя друг на друга. Я заметил в нем проблески нервного напряжения. Он словно подталкивал меня взглядом осушить мой бокал до дна, и, когда я так и поступил, он по инерции осушил и свой.

Я приоткрыл рот и тяжело опустил бокал на стол, потом позволил голове откинуться назад и прикрыл, имитируя потерю сознания, глаза.

— В точности… — сказал он. — В точно…

Он попытался встать со стула. Бокал выпал у него из руки и, не разбившись, мягко приземлился на коврик. Виктор упал бы тоже, но я успел обежать вокруг стола и подхватил его, пока он, шатаясь, удерживался еще на ногах. Тело Франкенштейна совершенно расслабилось. Сердце продолжало биться, а на лбу выступил обильный пот.

Я уложил его на пол и выпрямился. Что же мне теперь делать?

Положение мое было не из привлекательных. Ниже меня находился Йет, и, даже если обманом мне удастся его миновать, снаружи притаилось чудовище. В любом случае сейчас или никогда — мне представлялся шанс разрушить планы Виктора. Как недавно Франкенштейн, я устремил взор на потолок, за которым находилась лаборатория — и мне были доступны теперь все ее отвратительные секреты!

Винтовая лестница ввинчивалась вверх, цепляясь за грубую каменную стену башни. Я торопливо перешагивал через ее червем изгибающиеся ступени. Дверь на верхнем этаже оказалась усилена дополнительными брусьями, а сверху на ней красовались новенькие засовы.

Я отодвинул их и распахнул дверь настежь.

Внутри оказалась абсолютно цилиндрическая комната, высота ее пересеченного балками потолка достигала, я думаю, футов девяти. В центре комнаты ярко пылала дуговая лампа, щедро расплескивая отблески по нагроможденным в лаборатории аппаратам. Лампы Франкенштейна выделяли немало тепла. Чтобы поддержать низкую температуру, в потолке был чуть приоткрыт люк; немногочисленные хлопья снега, попадавшие в щель, медленно проплывали по комнате, прежде чем растаять.

Мое внимание притягивал к себе — восхищая и устрашая — сдвинутый в сторону верстак. На нем, прикрытая полотнищами простынь, лежала чудовищная фигура. Судя по ее очертаниям, хотя бы отчасти она была человеческой.

О назначении машин, лепившихся вокруг верстака, у меня было весьма смутное представление, кроме разве что возвышавшегося прямо над ним резервуара, наполненного красной жидкостью, по капле стекавшей по теряющейся под простынями трубке. Были там и другие трубки и провода, извивавшиеся под верстаком; они вели к другим сосудам и машинам, которые, подрагивая, не прекращали работы, словно в каком-то смутном предвкушении жизни.