Видели происходящее в армии и боевые генералы. Командир 6-го пехотного корпуса 2-й армии генерал-лейтенант Иван Сабанеев, непримиримый противник Аракчеева, известный своими либеральными взглядами, писал начальнику армейского штаба Павлу Киселеву: «Учебный шаг, хорошая стойка, быстрый взор, скоба против рта, параллельность шеренг, неподвижность плеч и все тому подобное, ничтожные для истинной цели предметы, столько всех заняли и озаботили, что нет минуты заняться полезнейшим. Один учебный шаг и переправка амуниции задушили всех – от начальника до нижнего чина».

И добавлял в другом письме: «Каких достоинств ищут ныне в полковом командире? Достоинство фронтового механика, будь он хоть настоящее дерево… Нигде не слышно другого звука, кроме ружейных приемов и командных слов, нигде другого разговора, кроме краг, ремней и вообще солдатского туалета и учебного шага»[225].

Соответственно, поведение солдат послевоенной эпохи отнюдь не было образцово-патриотическим. Солдаты пили и дебоширили, в полках постоянно возникали драки: разбором множества подобных дел занимались армейские военные суды.

Черниговский полк по духу своему мало чем отличался от десятков других полков, расквартированных по всей России. И поведение солдат-черниговцев исключением тоже не было.

Так, весной 1825 года в 1-й армии разразился громкий скандал, завершившийся для его участников – рядовых Черниговского полка – военным судом. Несколько солдат за примерное поведение были переведены в гвардию. Однако по дороге в Петербург выяснилось, что, как сказано в приказе по армии, «назначения сего удостоены были люди дурной нравственности и с порочными наклонностями. Офицер, препровождавший команду, на первых переходах вынужден был употребить строгость, чтоб остановить буйство их и защитить обывателей от насилия; в продолжение пути опорочили они себя новыми дерзостями и наконец, некоторые из них обнаружили явное ослушание против начальника команды». Иными словами, солдаты напились и стали грабить окрестные селения.

В результате вместо гвардейской службы главные виновники «буйства» были прогнаны сквозь строй и отправлены на каторгу. Командир полка подполковник Гебель получил «строгое замечание» в приказе по армии, а несколько офицеров – ротные командиры взбунтовавшихся солдат – были арестованы на два месяца «с содержанием на гауптвахте»[226].

* * *

Личности офицеров-черниговцев восхищения у современников не вызывали. Так, например, прапорщик Тамбовского полка Александр Рихард, узнав о поражении восстания черниговцев, радовался, что активный участник этого восстания, поручик Анастасий Кузьмин, покончил с собой – «а то он многих бы подвергнул равной с собой участи». Известно, что Кузьмин не брезговал палочными методами воспитания солдат[227].

Известен и крутой нрав поручика Михаила Щепиллы: в 1818 году ему с трудом удалось выпутаться из конфликта, в котором вина его была очевидной. Согласно документам Рязанского нижнего земского суда он, тогда подпоручик, «призвав» в свою квартиру двух крестьян, «бранил их всякими неблагопристойными словами за то, для чего они в квартире его не делают трубы, и бил по щекам». Затем «приказал унтер-офицерам раздеть и бить палками, кои и били нещадно».

Это дело было замято, однако в 1820 году карьера Щепиллы сильно пострадала. Именно тогда младший брат будущего декабриста был отставлен от службы «за жестокое наказание фельдфебеля» своей роты. Щепилло вынужден был уйти из полка вслед за братом и два года пробыл в отставке[228].

Кроме того, моральный климат не улучшался и от присутствия в полку особой группы солдат – бывших офицеров, разжалованных за различные дисциплинарные поступки в солдаты с лишением или без лишения дворянства. Таких солдат в Черниговском полку было довольно много. В восстании Черниговского полка впоследствии примут участие двое из них: Дмитрий Грохольский и Игнатий Ракуза. Оба они были разжалованы с лишением дворянства. Еще один рядовой, Флегонт Башмаков, был разжалован из полковников артиллерии без лишения дворянства.

Все эти люди до августа 1825 года не проявляли никаких революционных настроений, в тайных обществах не состояли и едва ли слышали о них – по крайней мере, сведений, которые бы доказывали противоположное, не сохранилось. У черниговцев было много дел: надо было служить, зарабатывать чины, а разжалованным – возвращать утраченные, на скудное армейское жалованье приходилось содержать родственников. О революции им, по-видимому, думать было просто некогда.

И без того тяжелый моральный климат в полку сильно ухудшился в июле 1825 года. С историей мятежного полка оказалась тесно связана история селения Германовка Киевского уезда (повета) Киевской же губернии.

* * *

Селение Германовка находилось в 60 верстах от Киева; по ревизии 1792 года в ней числилось «в 116 дворах мужского пола 711, женского 665» человек. Согласно сведениям, собранным знаменитым киевским краеведом Л. И. Похилевичем, Германовка «принадлежит к древнейшим поселениям страны; чему служат доказательством городище и множество древних могил около его, в коих оказались груды человеческих костей. До татарского нашествия в летописях упоминается Германеч, которым мы считаем нынешнюю Германовку». В годы татарского нашествия древний Германеч был сожжен, и следующее упоминание о селении в летописях относится только к середине XVII века – времени войны Украины против польского владычества[229].

Издавна, еще со времен поляков, Германовка была имением старостинским: правители государства могли жаловать его дворянам за верную службу, однако после смерти владельца оно переходило обратно в казну. На жителей Германовки никогда не распространялось крепостное право. Лично свободными они были и в начале XIX в., когда практика пожалования имений «на время» давно уже ушла в прошлое, а старостинские крестьяне сравнялись в правах с крестьянами казенными. Жители Германовки исправно платили налоги в казну, исполняли наложенные государством обязанности, но не знали, что такое работать на барина.

Однако 10 сентября 1810 года последовал манифест императора Александра I «О назначаемых в продажу казенных имуществах для составления капитала погашения долгов». Согласно этому манифесту к продаже частным лицам назначалось «до трехсот пятидесяти тысяч душ»[230]. Среди этих «душ» оказались и германовские крестьяне: в 1812 году Германовка была продана казной в собственность поляка, статского советника Кастана Николаевича Проскуры.