узнал. – Евдокея Елизаровна?! Вот те и на! – удивился. – Ханул ваш дом-то. Как порох, гли. Доб ра-то скоко сгорит, якри ее. Чо с тобой приключилось? Ноги отнялись от горя? Глите, мужики, Евдокея Елизаровна! Я кувалдой бах по замку, а у столба – она.

Дуню увидела Гланька.

– Ой, Дунюшка! Што подеялось-то! Што подеялось-то! – кинулась Гланька к Дуне, заливаясь слезами. – Я вечор убежала от казаков, а маменька осталась. Покель бежала со Щедринки, – домище эвон как разгорелся, и мамонька тама! Мамонька!

– А наши? Мать с Клавдией?!

– Тама, тама! Бонбы партизаны кинули в дом. Бонбы!

Пожар жжет, жжет лицо Дуни – она заслоняется ладонью, а все равно жарко, жарко, нестерпимо жарко!..

Гланька сквозь слезы лопочет:

– Одначе разорвало бонбами и мою мамоньку, и Александру Панкратьевну с Клавдией Елизаровной, и мужа ейного, Ивана. От бонб пожар-то начался.

А со стороны – мужичьи голоса:

– Само собой – от бомбов!

– Скоко урядников и этих унтеров полегло, глите! И тут, и тут! Унтеры-то молодые экие – парнишки ишшо; в белье повыскакивали.

– Посек их из пулемета Егор Андреяныч. Самолично видел, как он стреблял их.

– Туда им и дорога!

– Собакам – собачья смерть.

– А все люди, робята. Хучь оттащить надо – бревна вот-вот повалятся, сгорят тут.

– Пущай горят к едрене-фене! До кой поры цедить будут кровь из народа!

– И то!..

– Иван-то Валявин с горбатой Клавдеей и тещей погорели, кажись.

– Все, погорели!

– А сказывали – стребили того Коня Рыжего! А оно вот как стребили. Взяли есаула али нет?

– Дык горит же дом Потылицына, и Беспалова рядом. Ажник в улице подступу нету – чистое пекло, истинный бог. Наверное, он там.

– Как бы ветер не поднялся – все погорим!

– Эй, мужики! Чаво топчетесь тут? Деревню спасать надо.

От Беспалова дома огонь перекинулся на избу Кривцова. Маркел Захаров горит, а на стороне от дома Михайлы Юскова – дом Шориных загорелся. У Микишки Лалетина крыша занялась!

– Эй, люди! Если кого из беглых казаков или унтер-офицеров увидите – тащите к ревкому. Вылавливать всех аспидов до единого!

Бегут, бегут люди со стороны Щедринки на пожар, едут на телегах, с кадками, в улице несусветная толчея – крик, рев, а где-то на тракте возле села – та-та-та-та – пулеметы строчат, вколачивают огненные гвозди…

IX

Сперва Апроська прыгала по избе, отогревая ноги – босиком прибежала из дома братьев Потылицыных, рубашка на ней была изорвана. В горнице ревели перепуганные ребятенки.

– Цыц вы! Спите! – прикрикнула на них Меланья. – Сказывай, што подеялось-то, осподи?!

– Ой, мамонька! Ой, мамонька! Опоганил меня исаул-то! – У Апроськи – в три ручья слезы. – Спрячь меня, мамонька, за-ради бога! Хучь во монастырь потом уйду, штоб за душеньку-то мою опоганенную старушки помолились. Мне-то не жить таперь, мамонька. Я токо и думала: как убегу, так во монастырь уйду. И – убег ла. Когда исаул ушел, тут и убегла. Все кругом храпели, анчихристы! Ой, мамонька, мамонька, как жить-то таперича? На иконушки-то разе можно мне таперя молиться, опоганенной?

Меланья упала на колени лицом в передний угол:

– Господи, владыко небесный, есть ли нам спасение? Есть ли нам спасение, Господи, али изничтожат нас, исказнят, и нету защиты нам ниоткелева. Владыко небесный, заслони от нечистой силы! Али мы великие грешники?..

Темные лики святых морщились, молчали, будто каменные, и глаза их были неподвижными, безучастными, как у мертвецов.

– Богородица Пресвятая, сжалься над нами! – вскрикнула Меланья, протянув руки к большой иконе в углу. – Прости меня, мать Пресвятая Богородица, – отбила поясной поклон Меланья. – Спаси нас, Господи!..

Это была единственная молитва в послеполуночный час на всю Белую Елань…

Апроська не молилась – опоганена, а так-то ей хотелось помолиться, чтоб хоть чуточку полегчало.

Наплакались вволюшку, сели на лавку возле простенка у двух окон в ограду, беззащитные в большом и страшном мире этом. Ни от Бога и святых угодников, ни от людей не было им утешения, одинокие, ничего не понимающие в происходящих событиях, обе сготовились отойти в мир иной – свояк-то Егорша с бандитами в ограде! Меланья, когда выходила за Апроськой, двух видела. Кто такие – не опознала, одежду ведьмы взял Егорша – значит нет теперь ведьмы в амбаре. Стребят, стребят и дом сожгут казаки есаула.

Много ли, мало ли времени прошло, кто его знает. Меланья услышала отдаленный гром.

– Осподи! В Масленицу гром гремит! К погибели!

– Ой, мамонька! Хочь бы сгинуть вместе. Ой, как гремит!

Гремел, гремел гром…

В огороде под окнами раздался напряженный мужской голос:

– Григорий Андреевич! Григорий Андреевич! Ее там нету! И в бане нету. Должно, партизаны ворвались в село. Слышь, гремит?!

И тут хлопнул выстрел – стекла звякнули… Еще выстрел и еще раз за разом…

– Тварь красная!.. – заорал во все горло мужской голос. – Тваааарь крааасная!..

Еще, еще выстрелы…

Меланья с Апроськой упали на пол и поползли под лавки… А откуда-то из деревни: та-та-та-та-та!

– Осподи! Осподи! Царица небесная!..

– Та-та-та-та-та!.. – И раскаты грома!

В окна по избе полыхнуло кроваво-красным светом, даже свет коптилки разом померк.

– Ой, мамонька! Горим, горим! – вскрикнула Апроська.

– Подожгли нас, подожгли! Ма-а-ату-ушки! – заголосила Меланья, вылезая из-под лавки.

Глянула в окно – не свой дом горит, а где-то дальше, на середине большака. Разом в нескольких местах – пожар, пожар!

– Осподи! Казаки жгут деревню! Скоро к нам прибегут! Оденемся да хоть в коровник спрячемся с ребятенками. Али в пойму уйти, а там в Кижарт. Ну, чаво тыкаешься по избе? Скорей одевайся, Демку понесешь. Я прихвачу Маньку и Фроську. Осподи! Осподи! Горемычные наши головушки! Раа-азнесча-а-астные!..

Во всем доме стало светло – будто кровавое солнышко взошло над Белой Еланью.

Огненные столбы подпирают небо…

Перепуганные ребятишки кричали в три голоса – Меланья не унимала их, поспешно укутывая кого во что попало – скорее, скорее! X

Пожар! Пожар! Пожар!

И как это всегда бывает при пожарах, по всей деревне всполошились собаки, утробно ржали кони, мычали коровы, по улице мужики гоняли лошадей в санях и на телегах с бочками и кадками – к реке и обратно, соседние с горящими дома укрывали половиками, поливали водой, выносили вещи, визжали ребятенки, причитали женщины, суетились мужики с баграми, топорами, ведрами, и во всей этой суматохе партизаны и освобожденные заложники вылавливали казаков и нижнеудинских унтер-офицеров.

Оказывается, было еще три дома на большаке и один на Приисковой улице, где остановились кулаки-дружинники из Тесинской и Восточненской волостей. Сперва они кинулись на конях по тракту, но там перехватили их Корнеев и Гончаров с двумя пулеметами.

Ни Ной Лебедь, ни Головня не знали, сколько их было теперь, партизан, но давно уже не тринадцать.

Маремьяна с заложниками вынесла оружие из дома Ухоздвигова, Иван Перевалов с поселенцами вытащили в улицу станковый пулемет.

Егор Андреяныч, покончив с беляками у главного дома Юсковых, кинулся на подмогу Аркадию Зыряну.

Казачьих коней мужики согнали в ограду бывшего ревкома, стащили туда седла и оружие, что успели подобрать, помогали партизанам все, кто не был занят на пожаре.

Ной с Головней, оседлав казачьих коней – за своими некогда было бежать, мотались с шашками из улицы в улицу, по всем закоулкам, рубили на всю силушку.

Застигнутые врасплох, белые нигде не находили спасения.

– Конь Рыжий! Конь Рыжий! – орали унтер-офицеры, охваченные паническим ужасом, отстреливаясь и разбегаясь по оградам кто куда, но их вылавливали мужики, пристукивая дубинками и топорами.

Всеобщее возбуждение охватило всех жителей от стороны Предивной до Щедринки.

Ной приказал оцепить деревню, мобилизовав народ, чтоб никто из белых не убежал. Как раз в этот момент встретился с Егором Андреянычем, тот шел улицею – на плече пулемет.

– Много их было тут, ядрена-зелена! Кабы не арсенал Ухоздвигова – не одолели бы. Дружинники-то экие, а? Многих опознал, которые были с нами в восстании в прошлом году. Ну, подлюги!

– Как там Селестина? Не знаешь?

– Откель бы я успел!..

Ной вздыбил коня, развернулся, поддал пятками валенок под брюхо и помчался на конец большака.

Невдалеке от ворот Боровиковых кто-то в голубом казачьем казакине лежал лицом вниз. Ной спешился. Узнал есаула Потылицына. Схватил за волосы, перевернув на спину, желтые глаза таращатся, оскален мелкозубый рот. Секунду-две Ной отупело глядел в желтоглазое лицо. Бросил повод коня, кинулся в открытую калитку:

– Селестина-а-а! Се-е-еле-ссти-и-ина-а-а!

Кричал,