Евдо кией Елизаровной Филя поехал дальше по морозней утренней сизости, аж стальные подползки звенели по льду Енисея. Гони, гони, Филя! «Эко захомутал, стерва! – подумывал он. – Вить заявленью выдавил из меня духовитую. Ежли попало бы в руки Головни – каюк! Вить самолично составил и прописался доподлинно Боровиковым!..»

Дуня как залезла в кошевку, укуталась в доху, так и уснула сном праведницы. Ни мороз ее не берет, никакая худая немочь.

Отоспалась «богородица», в расспрос пустилась: верит ли Филимон Прокопьевич в Бога? В православного или в тополевого? Как жил в Ошаровой?

Филя отвечал сдержанно – он не духовник, а Бог для него, как и для всех, – един, на небеси пребывает. И про Ошарову мало сказал.

– Ох и молчун ты! – молвила Дуня, отворачивая лицо от ледяного хиуза. Ветра будто нет, а лицо жжет и губы твердеют, торосы занесены снегом, и такая кругом пустынность, как будто за сто верст окрест нет никакой живности – ни зверя, ни птицы, ни человека.

Дуне холодно. И скушно – глаза бы не глядели. Куда она едет? На пепелище? Что ее ждет там, в Белой Елани? Чужие углы, немилостивые люди и вечная неприкаянность? Она не верит, что белые могут прорваться в Урянхайский край – везде красные! Спереди и сзади. В Новоселово она теперь ни за что не вернется. Может, жив Мамонт Головня со своими партизанами? Головня помилует Дуню, ну а потом как жить? На притычке у красных? Ни приисков, ни миллионов! Все и вся «пролетариям всех стран, соединяйся»!

– Пшли, пшли! – пошевеливает вожжами Филя.

– Далеко до Даурска?

– Верст десять аль пятнадцать – хто их тут мерял, версты! – пробурчал Филимон, обметая лохмашкой заиндевевшую бороду.

– Иззябла я! – пожаловалась Дуня. – Ты хоть повернись ко мне, заслони от ветра. Иль ты не мужчина?

– Само собой, – пыхтел Филимон Прокопьевич, неумело подворачивая бок к землячке.

– Да вот так, вот так! – Дуня сама повернула к себе недогадливого замляка и полезла настывшими руками к нему за пазуху под шубу. – Ох и сытый ты, боженька! – И, что-то вспомнив, сказала: – Я как увидела твою красную бороду, испугалась даже. Конь Рыжий, думаю.

– Эко! Разе кони с бородами? Гривы у них.

– Был и с бородой Конь Рыжий.

– Не слыхивал и не видывал. Поблазнилось, должно. Еман – тот с бородой.

– Не еман, а Конь Рыжий! Какой же это был чудной Конь!

Помолчали, каждый потягивая собственную веревочку.

– Что же ты скажешь Меланье, когда приедем? – спросила Дуня.

– Чаво говорить? Нече. Хозяйство мое, и все тут.

– Но ведь ты двоеженец теперь?

– Как так?

– А Харитинья кто тебе? Жена! Как она бежала за кошевой-то! «Воссиянный, воссиянный!..» Хоть бы оглянулся на нее.

– Чаво оглядываться? Погрелись, и ладно.

– Ох и жук! – сказала Дуня с веселинкой и завистью. – Изображаешь из себя ущербного, а хватило ума жить при собственном интересе. И коней вон каких имеешь!

Филя не любил, когда его выворачивали наизнанку, недовольно покряхтывал, пошевеливая вожжами.

– А Тимофея Прокопьевича в куски порубили!

Филя не охнул – порубили, ну и пусть. Он жив-здоров, слава Христе.

– Какой это был красивый человек! – подковыривала Дуня. – Такого и взаправду полюбить не грех.

– Ишь ты! Дык и сестра ваша, утопшая Дарья Елизаровна, такоже заглядывалась на Тимоху.

– Ой, как же меня исказнил есаул Потылицын в вашей молельной! – с маху перескочила Дуня. – Иконы, кругом иконы, свечи горят, ладаном пахнет, а меня бьют, бьют, выворачивают руки, тас кают за волосы!.. Как я только в живых осталась, сама не знаю. «Святой Ананий»!.. Чтоб ему на том свете черти смолой пасть залили.

На этот раз Филя заинтересовался: в моленной горнице? «Святой Ананий»? Тот самый, которого в марте прошлого года вез Филя, и они нарвались на волков?

– Он и Меланью твою с ребятишками сжег бы с домом, – продолжала Дуня, – если бы его вместе с казаками не прикончили в ту ночь партизаны Мамонта Петровича.

– Ни сном-духом не ведал того.

– Где уж тебе, «воссиянный»! У тебя была Харитиньюшка.

Филя ничуть не устыдился – вздохнул только. Не от огорчения или натуги, а просто так вздохнулось.

Руки Дуни отогрелись за пазухой Филимона, щекочут, окаянные.

– Ой, не щекочи! Не щекочи! Из кошевы выпрыгну, ей-бо!

Дуня потешается:

– Душу хотела прощупать у тебя, да ты такой сытый боров! Сала-то, сала-то сколь накопил! Да вот что – фамилию свою нигде не называй и что мы едем в Белую Елань. Я буду за тебя говорить. Хоть с красными, хоть с белыми.

Филимон согласен: меньше хлопот.

Поздним вечером приехали в Даурск. Дуня спросила прохожую бабу: нет ли в селе белых или красных. Ни тех, ни других. Тихо.

На ночлег остановились в зажиточном доме: у Дуни водилось золотишко, и она не поскупилась – пятнадцатирублевый империал положила на ладонь хозяина за ночлег, угощение и мешок овса для коней. У Филимона даже в ноздрях завертело от такой щедрости! Мыслимое дело – империал! Он за полтора года скопил трудом праведным и хитрым всего-навсего десяток империалов и пачку николаевок, столь же ненадежных и неустойчивых, как беспрестанно меняющиеся власти. А золото, оно завсегда останется золотом. Подумал – сколько же заплатит Евдокия Елизаровна самому Филимону? Или сунет кукиш под нос?

Хозяин с хозяюшкой расщедрились – поросенка прирезали и целиком зажарили для знатной гостьи с ее рыжебородым ямщиком, самогонкой угостили, и Филимон Прокопьевич не отказался – пропустил огненную чарочку.

В застолье разговор шел про красных и белых. Когда же кончится несусветная круговерть?

– Как жить таперича? – спрашивал дотошный хозяин, догадавшись, что гостья с империалами не иначе как от белых пробирается в Минусинск, чтоб разведать, нет ли где прорехи у красных. – Откуда они взялись, эти красные? Ежли как вот щетинкинцы, так это же, господи прости, голь перекатная, ачинская, поселенческая. Добра от них не ждать. В разор введут.

– Истинно в разор, – поддакнул Филя.

– Хотелось бы знать, есть ли сила, чтоб стребить красных полностью?

Филимон Прокопьевич кстати вспомнил:

– Дык во святом Апокалипсисе Иоановом сказано: как семь ангелов вструбят в трубы…

– Хватит про трубы и про ангелов, – оборвала Евдокия Елизаровна, поднимаясь из-за стола. – Мы так намерзлись за дорогу, ужас. – А глазами так и режет Филимона под пятки, чтоб не болтал лишку.

Толстенькая старушка-хозяйка отвела гостям горенку – узорчатые половики, божница с иконами, лампадка, свечечки, занавески на трех окошках, бок голландской печи, обтянутый жестью, кровать с пуховой периною и пятью подушками – рай Господний!..

Филимон хотел остаться в избе с хозяином, но Дуня не отпустила от себя. Когда старушка ушла, Дуня прислушалась к ее шагам, посмотрела на дверь и тогда уже предупредила:

– Про ангелов и архангелов в другой раз сны не рассказывай!

– Дык-дык – как по Писанию…

– Без всяких «дык» и «тык», – укорачивала Дуня. – Едем домой, и все. Ни красных, ни белых.

– Оно так. К лешему их, – согласился Филимон.

На треугольном столике горит керосиновая лампа под стеклянным абажуром. Красная сатиновая рубаха Филимона с косым воротником, застегнутым под кадык на его толстой шее, отливает кровью, и рыжая борода на красном не так резко выделяется. Плисовые шаровары вправлены в самокатные валенки с голенищами выше колен. Дуня пригляделась к нему:

– А ты и вправду не похож на Тимофея.

Филимон который раз отверг сходство с убиенным братом:

– Нету у меня с ним схожести. Каждый в своем обличье проживает. Хоша бы вы. Как помню Дарью Елизаровну – очинно похожие, да токо все едино разные.

– Что правда, то правда, – вздохнула Дуня. – Ну и ладно. Будем спать, – сладко потянулась она, выгибаясь и закинув руки за голову. На ней была вязаная кофта с кармашками, темное платье и фетровое угревье на ногах. Вместительную дамскую сумочку и кожаный саквояж она определила на венский стул возле кровати.

– Почивайте. На экой постели, вроде как принцесса.

– То Богородица, то принцесса, – прыснула Дуня. – Уж что-нибудь одно. На принцессах красные воду возят. Уж лучше останусь Богородицей.

– Ох, грехи, грехи!

– Какие грехи?

– Богородицу всуе поминать.

– Не ты ли меня назвал Богородицей?

– Дык согрешишь с вами!

– Грех родителя бросать, когда он идет на битву с врагами. А ты ведь бросил, не убоялся. Ну хватит про грехи! Спать надо.

– Приятельственных снов.

Филя хотел уйти, но ладонь Дуни легла ему на плечо.

– Не оставляй «Пресвятую Богородицу» – она ведь из пужливых, – пропел медовый голос. – У старика видел какой взгляд! Как у скорняка. Не хочу, чтобы завтра он скоблил сало с твоей шкуры и вырезал рубцы на моей. Моя шкура в рубцах. Что так уставился?