— Билл?

— Конечно. Обе.

Стэн режет одну ладонь. Больно, но не очень. Кричит козодой, спокойный звук, умиротворяющий. Билл думает: «Козодой зовет луну».

Он смотрит на свои руки (обе ладони кровоточат), потом вокруг. Все уже подошли — Эдди с зажатым в руке ингалятором, Бен с большим пузом, торчащим сквозь дыры в свитере, Ричи, его лицо без очков такое беззащитное, Майк, молчаливый и серьезный, обычно полные губы сжаты в узкую полоску. И Беверли. С поднятой головой, широко раскрытыми, ясными глазами, и волосы у нее прекрасные, несмотря на то, что в грязи. Никто не произносит ни слова.

«Мы все. Мы все здесь».

И он видит их, действительно видит их всех в последний раз, потому что каким-то образом понимает, что больше все вместе, все семеро, они не соберутся. Беверли протягивает руки, через мгновение — Ричи и Бен, Майк и Эдди. Стэн режет их одну за другой, когда солнце начинает сползать за горизонт, и горячее ярко-красное свечение охлаждается до сумеречного бледно-розового. Козодой кричит вновь, и Билл видит первые завитки тумана над водой, и чувствует, что стал частью всего — это удивительные ощущения, о которых он никому не скажет, как много лет спустя Беверли никому не скажет о том, что увидела отражения двух мертвых мужчин, которые мальчиками были ее друзьями.

Ветер шелестит листвой деревьев и кустов, заставляя их вздыхать, и Билл думает: «Это прекрасное место, и я его никогда не забуду. Тут прекрасно, и они прекрасны; каждый из них великолепен». Козодой кричит снова, сладко и протяжно, и на мгновение Биллу кажется, что он с козодоем — одно целое, словно и он может вот так спеть, а потом растаять в сумерках, словно и он может улететь, храбро воспарить в небо.

Он смотрит на Беверли, и она ему улыбается. Закрывает глаза и разводит руки в стороны. Билл берет ее левую руку, Бен — правую. Билл чувствует тепло ее крови, которая смешивается с его собственной. Остальные присоединяются, и они образуют круг, их руки теперь сцеплены в этом особо сокровенном единении.

Стэн смотрит на Билла: в этом взгляде и настойчивость, и страх.

— По-о-оклянитесь м-мне, что вы ве-е-ернетесь, — говорит Билл. — Поклянитесь мне, если О-О-Оно не у-у-умерло, вы ве-е-ернетесь.

— Клянусь, — отвечает Бен.

— Клянусь. — Ричи.

— Да, я клянусь. — Бев.

— Клянусь в этом, — бормочет Майк Хэнлон.

— Да. Клянусь. — Эдди, тоненько и тихо.

— Я тоже клянусь, — шепчет Стэн, но его голос срывается, и он смотрит вниз, произнося эти слова.

— Я к-к-клянусь.

Это все; все. Но они стоят еще какое-то время, чувствуя силу, которую дает круг, замкнутая фигура, образованная ими. Свет разрисовывает их лица бледными выцветшими красками; солнце зашло и закат умирает. Они стоят вместе, в едином кругу, а темнота вползает в Пустошь, заполняя тропы, которые они протоптали этим летом, поляны, на которых они играли в салочки и в войну, потайные местечки на берегу, где сидели и обсуждали важные детские вопросы, или курили сигареты Беверли, или просто молчали, наблюдая, как проплывающие по небу облака отражались в воде. Глаз дня закрывается.

Наконец Бен опускает руки. Пытается что-то сказать, качает головой и уходит. Ричи следует за ним, потом Беверли и Майк, они идут вместе. Никаких разговоров. Они просто поднимаются по крутому склону на Канзас-стрит и уходят один за другим. И когда Билл думает об этом двадцать семь лет спустя, он осознает, что они действительно больше ни разу не собирались все вместе. Вчетвером — часто, иногда впятером, может, раз или два — вшестером. Всемером — больше никогда.

Он уходит последним. Долго стоит, положив руки на побеленный поручень, смотрит на Пустошь внизу, а над головой звезды засевают летнее небо. Стоит под синим и над черным и наблюдает, как Пустошь заполняется чернотой.

«Я никогда больше не захочу здесь играть», — внезапно думает он, и, что удивительно, мысль эта не наполняет его ужасом, не вызывает огорчения, наоборот, приносит невероятное ощущение свободы.

Билл стоит еще несколько мгновений, а потом отворачивается от Пустоши и идет домой, шагает по темному тротуару, сунув руки в карманы, время от времени поглядывая на дома Дерри, окна которых тепло светятся в ночи.

Через пару кварталов прибавляет шагу, думая об ужине… миновав еще квартал-другой, начинает насвистывать.

В это время на океане полным-полно кораблей, и мы, несомненно, встретим их сколько угодно. Мы всего лишь пересекаем океан, — мистер Микобер поиграл моноклем, — всего лишь пересекаем. Расстояние весьма эфемерно.

Чарльз Диккенс «Давид Копперфильд»

4 июня 1985 г.

Билл пришел минут двадцать назад и принес блокнот с моими записями — Кэрол нашла его на одном из библиотечных столиков и отдала Биллу, когда он ее об этом попросил. Я думал, этот блокнот мог взять шеф Рейдмахер, но, вероятно, он не захотел с ним связываться.

Заикание Билла вновь исчезает, но за последние четыре дня бедняга постарел на четыре года. Он сказал мне, что завтра собирается забрать Одру из Городской больницы (где я сам до сих пор обретаюсь), но только для того, чтобы на частной машине «Скорой помощи» отвезти в Психиатрический институт Бангора. Физически она в порядке — мелкие ссадины и ушибы уже зажили. Психически…

— Ты поднимаешь ее руку, и она остается наверху. — Билл сидел у окна и вертел в руках банку диет-колы. — Так и висит в воздухе, пока кто-нибудь не опустит ее. Рефлексы есть, но очень замедленные. Электроэнцефалограмма, которую они сняли, показывает сильно подавленную альфа-волну. Она в ка-а-ататоническом состоянии, Майк.

— У меня есть идея, — ответил я. — Может, не очень хорошая. Если тебе не понравится, так и скажи.

— Какая?

— Я пробуду здесь еще неделю, — ответил я. — Вместо того чтобы ехать с Одрой в Бангор, почему бы тебе не привезти ее ко мне, Билл? Проведи с ней неделю. Поговори, даже если она не будет тебе отвечать. Она… она контролирует свои физиологические отправления?

— Нет, — угрюмо сказал Билл.

— Ты сможешь… я хочу сказать, сумеешь…

— Сумею ли я переодеть ее? — Билл улыбнулся, но улыбка была такая вымученная, что мне приходится отвести глаза. Так же улыбался мой отец, когда рассказывал мне о Буче Бауэрсе и курицах. — Да. Думаю, это я сделать смогу.

— Не стану убеждать тебя взвалить на себя такую ношу, если ты к этому не готов, — продолжил я, — но, пожалуйста, помни, ты сам согласился, что многое из случившегося было предопределено свыше. Возможно, и роль Одры в этой истории.

— Не с-следовало мне говорить ей, куда я е-еду.

Иногда лучше промолчать, я так и поступил.

— Хорошо, — наконец вырвалось у него. — Если ты серьезно…