– Товарищ генерал, разрешите доложить. Авиация сообщает: в тундре, в районе Анагури, Нугмы и Юнарты горят три буровые. На радиозапросы ни одна из этих буровых не отвечает…

Горят три буровые! В другое время даже одного пожара было бы достаточно для всеобщего переполоха. Но сейчас это сообщение не произвело на нас особого впечатления. Только Шатунов вздохнул и сказал:

– Началось. Этого я и боялся…

Озера Анагури, Нугма и Юнарта были в разных концах ямальской тундры, в трехстах и даже четырехстах километрах на север от Салехарда, и, конечно, не могло быть и речи о том, что эти поджоги совершены беглыми зеками. Они лишь подожгли бикфордов шнур веками сдерживаемой ненецкой ненависти к нам, русским.

Я видела, как Салахов, побледнев, подошел к генералу Гринько, сказал:

– Свяжите меня с вашими летчиками, которые видят эти пожары.

– Зачем? – спросил генерал.

– Если горят только буровые вышки, это полбеды, но если произошел выброс газа…

– Я думаю, туда нужно лететь во всех случаях, – сказал генерал и повернулся к какому-то моложавому полковнику: – Три эскадрильи поднять по боевой тревоге!

Четкости работы десантников может позавидовать кто угодно. Уже через несколько минут военные вертолеты поднялись в салехардском аэропорту и взяли курс на Анагури, Нугму и Юнарту. При этом три огромных вертолета «Ми-10» «присели» прямо возле гостиницы на заснеженную деревянную мостовую, забрали следственные бригады и всевозможное начальство, включая Шатунова, Салахова и Зотова. Но ни в одну следственную бригаду по выяснению причин пожара на буровых меня не включили. Зотов, пряча глаза, сказал мне:

– Детка, ты устала за эти дни как лошадь. И кроме того, нужно срочно выяснить, кто распускает среди ненцев слухи о том, что их Ваули Пиеттомин вернулся.

– Для этого есть Худя Вэнокан, – ответила я, обозлившись. – Это его район, пусть он и выясняет. Тем более что он ненец.

– Я ему не доверяю, – сказал Зотов.

– ?!

– Ты видела, что с ним было, когда умер этот мальчишка? Нет, лучше ты займись этими слухами о Ваули. Кто их распускает? Зачем? Пройдись по интернатам, ты же знаешь ненецкий. Тебе, как женщине, дети скорей расскажут…

Конечно, это поручение было просто так, чтобы не брать меня на горящие буровые. Хотя ясно, что там произошли преступления похлеще поджога бронетранспортера каким-то мальчишкой, но этим, мол, займемся мы, мужчины, а ты посиди в Салехарде, пошпионь за ненцами…

Похоже, Зотов прочел все это в моих глазах, поскольку добавил поспешно:

– А если на буровых будет что-то интересное, я тебя вызову, детка, ей-богу!..

Я презрительно хмыкнула и ушла в гостиницу к себе в номер.

Там я плюхнулась на кровать и разревелась. Нет, вовсе не потому, что Зотов не взял меня с собой на расследование причин пожара на буровых. А потому, что случилось у меня с Салаховым два часа назад. Впрочем, даже пореветь по-человечески было невозможно: сквозь выбитое взрывом окно задувало 30-градусным морозом. Я встала с постели, отерла слезы и подошла к окну, чтобы заткнуть его подушкой. За разбитым окном, ревя двигателями, взлетел последний «Ми-10». Сволочи! Все сволочи! И Зотов, и Салахов, и Худя Вэнокан, и вообще – все!

Я открыла рюкзак и вытащила свой «НЗ» – бутылку «Столичной». Налила полстакана и залпом выпила.

Теперь можно было продолжать работу – выполнять зотовское поручение. Двенадцатилетний Ваули Лыткой, который поджег бронетранспортер, был учеником школы-интерната № 3. Я открыла свой блокнот. Судя по моим записям, в этом же интернате жила и 16-летняя Аюни Ладукай, которая заявила мне и Зотову, что ее пытался изнасиловать какой-то секретарь комитета комсомола. Что ж, вполне приличный повод навестить эту Аюни, а заодно и весь интернат.

Толстый щенок, смешно переваливаясь на еще нестойких ногах, обрадованно подбежал ко мне из глубины школьного коридора, едва я открыла дверь школы-интерната № 3. В безлюдном коридоре, наполовину заставленном ученическими партами, гулко звучал высокий мальчишески-ломкий голос:

…И как волки на добычу,

Потекли тогда потоки

Русских орд на нашу землю.

Оттесняя нас все дальше,

Дальше к Морю Ледяному,

Отбирая наши земли,

Наши реки, нашу рыбу,

Зверя, птицу и оленей

И насилуя повсюду

Наших жен, сестер и дочек…[10]

«Та-а-ак! Ничего себе стихи», – подумала я, прикрыла за собой входную дверь и осторожно, чтобы не наступить на глупого щенка и не задеть сваленное в коридоре барахло: унты, малицы, продырявленный глобус и т.п., – двинулась в глубину коридора, к двери какого-то класса, откуда доносился этот мальчишеский голос:

…Слушай, слушай, бог Великий, –

Это голос всех народов,

Всех народов подневольных,

Истомленных тяжкой ношей –

Беспрерывною борьбою

За свое существованье…

Я заглянула в приоткрытую дверь. Это был обычный школьный класс, из которого, видимо, только что выбросили в коридор парты. Но классная доска осталась, на ней мелом было начертано:

«ДОЛОЙ РУССКИХ ОККУПАНТОВ!!!»

Под классной доской стоял невысокий узкоглазый мальчишка лет тринадцати, держал в руке точь-в-точь такую книгу, какую когда-то подарил мне Худя Вэнокан, – «Ненецкие сказки и былины», – но читал наизусть, не заглядывая в книгу:

…Сам ты знаешь, бог Великий,

Как пришли чужие люди

В нашу землю:

Рус пришел с огнем пушканов,

Топором и зельем смерти,

Он пришел с попом-пронырой.

Рус был вор – он крал железом,

Поп – крестом и сладкой речью…

Однако самым примечательным в этом классе были не мальчишка-декламатор и даже не кощунственно обезображенный портрет Ленина на стене, а слушатели. Они сидели прямо на полу, плотно, тесно – человек двести. Совсем дети – лет по 8-10 и старшие подростки – 16, 17 и 18-летние. В распахнутых от жары оленьих ягушах, длинноволосые, широкоскулые, узкоглазые. Их фигуры были словно одним движением наклонены вперед – к чтецу-декламатору. И глаза были прикованы только к нему.

…Эти русские отряды

Покорили нас железом,

Умертвили всех старейшин

И поставили над нами

Лиходеев и бандитов

Суд творить, чинить расправу,

Собирать ясак тяжелый