Председатель партийной комиссии, первый секретарь Тюменского обкома партии Богомятов

Салехард,

13 декабря, 5 утра по местному времени

Я пришла в себя от знакомого сочетания боли и наслаждения. Совсем рядом, буквально возле уха, громко и ритмично бил бубен, и в такт этим ударам чужая мужская плоть с силой входила в мое тело, вызывая и боль, и сексуальную истому. Я рефлекторно дернулась всем телом, чтобы выскочить из-под насильника, и только теперь поняла, что происходит.

Я лежала абсолютно голая на каком-то столе: руки, ноги и голова были жестко привязаны к этому столу узкими кожаными ремешками, на глазах – темная плотная повязка, а во рту – кляп. Я не могла шевельнуться, не могла кричать и не видела, кто меня насилует. Только по весу налегающего на меня тела, да еще по тому, что финал наступил очень быстро, я поняла, что это был мальчишка лет 15.

– Следующий, – сказал девичий голос по-ненецки.

Я ужаснулась: неужели они все здесь – вся школа-интернат, даже девчонки?…

Очередной мальчишка вошел в мое тело и, не слушая ритма бубна, кончил буквально через секунду – мальчишке было, наверно, лет 12…

– Следующий!

Теперь нечто огромное, как у слона, вламывалось в меня, буквально разрывая внутренности. Кажется, даже сквозь тряпичный кляп прорвался мой вскрик. Но боль утихла так же мгновенно, как возникла, поскольку он выплеснул в меня обжигающую жидкость еще раньше, чем целиком вошел в мое тело…

– Следующий!

И вдруг сквозь все те же ритмичные удары бубна негромкий мальчишеский голос, знакомый голос маленького шамана-декламатора.

– Я не хочу… – сказал он по-ненецки.

– Что?! – взвился от возмущения девичий голос.

– Я не буду, однако…

– Ах ты, е… твою мать! – на чисто русском языке выругался этот девичий голос. – А нас русские мужики могут е…?! Мне уже два аборта сделали! Окку на тот свет отправили! А ты, трусливый сын вороны, русскую бабу боишься тронуть? Ну-ка, где твой хотэ? Сейчас ты все сможешь, однако. Зря меня русские учили, что ли?

Я не видела, что происходило дальше, я только слышала многоголосый хохот и все те же удары бубна. А через полминуты, не больше, очередной мальчишеский «хотэ» вошел в мое тело и тут же опростался.

– Следующий!

Я поклялась себе, что, если останусь в живых, убью эту девчонку. Остальных – тоже. Но ее – первую.

Удары бубна разламывали мозг.

Еще одна тоже почти моментальная инъекция спермы – я уже потеряла им счет…

Собственно, именно эта неспособность мальчишек к длительному сексу спасла меня в тот вечер от увечий, или, как пишут в судебно-медицинских заключениях, «повреждений внутренних органов». Подростки просто выплескивали в меня свою влагу, накопленную ими в разбухших от похотливых мальчишеских снов мошонках, и стол под моими ягодицами был уже весь мокрый. Наверно, эта влага пролилась даже на пол – я вдруг услышала глухой удар и жалобный визг щенка, отлетевшего куда-то в сторону. И тот же девчоночий голос распорядился:

– Уберите собаку, однако! А то привыкнет сперму лизать!..

Бил бубен.

Очередной «хотэ» вошел в мое тело.

Над ухом прозвучал голос все той же девчонки:

– Ну что, русская собака? Нравится тебе, однако? Вы нас вот так триста лет е… Хорошо? Меня тоже так…

Она не договорила: издали послышалось хлопанье дверей, топот бегущих ног и голос Худи Вэнокана!

– Прекратить! – орал он.

Бубен смолк. Я не видела, что происходит, я только поняла, что пришло запоздалое спасение и что можно расслабиться, впасть в забытье. «Еще бы лучше, – подумала я, – потерять сознание час назад и не понимать, что Худя Вэнокан, тот самый Худя, который был по уши влюблен в меня пять лет назад, видит теперь меня голую, изнасилованную мальчишками, привязанную к какому-то столу…»

Я не потеряла сознания. Я ждала, что сейчас от голоса Худи эти подростки бросятся врассыпную, но нет – и этого не произошло. Я только почувствовала, что руки мои, голова и ноги стали освобождаться от ремней – Худя, обходя стол, перерезал ремешки одним резким движением острого ножа.

И при этом кричал:

– Зачем?! Зачем вы сделали это?! Вас же всех посадят!

Почувствовав, что тело мое уже свободно от ремней, я медленно повернулась на бок и поджала ноги, сворачиваясь клубком. Худя вытащил кляп у меня изо рта и ножом перерезал закрывающую глаза повязку. Я не кричала, не плакала, меня просто била дрожь и ужасно хотелось пить. Но даже попросить воды не было сил. И не хотелось открывать глаз, не хотелось видеть, знать, жить… И все-таки я видела и слышала.

К Худе Вэнокану подошла та самая 16-летняя Аюни Ладукай, которую несколько часов назад мы допрашивали с Зотовым в вестибюле гостиницы. Она подошла к Худе и сказала голосом, который я теперь не спутаю ни с одним другим голосом в мире:

– Мы отомстили за Окку! Ты же не мужчина – сам не можешь русским отомстить. Наоборот, служишь им, как пес, однако! Тьфу!..

Я не знаю, кому предназначался этот плевок – мне или Худе. Наверно, нам обоим. Но я хорошо помню, что Худя вообще не ответил этой девчонке. Он нагнулся, поднял мою одежду, валявшуюся на полу, и заглянул в кобуру моего пистолета. Кобура была пуста.

– Отдайте ее пистолет! – сказал он жестко.

Так жестко, что кто-то из мальчишек без пререканий отдал ему мой пистолет. Худя вложил его в кобуру, потом закутал меня в мой полушубок, поднял на руки и вынес из школы-интерната на улицу.

– А русского суда мы не боимся! – крикнул кто-то нам вслед. – Дальше тундры тюрьмы все равно нету!..

Тридцатиградусный мороз ожег мне дыхание и заледенил голые, торчащие из-под полушубка колени. Но и освежил голову, привел в себя. Я разревелась, уткнула голову в грудь Худе. Держа меня на руках, он ускорил шаг.

На пустой ночной улице не было никого – Салехард выглядел замороженным.

Худя принес меня к себе домой. Он жил в трех кварталах от интерната, на втором этаже бетонно-свайного дома, в крохотной однокомнатной квартирке – чистой, застеленной оленьими шкурами и с книжными полками во всю стену. Мебели в комнате не было никакой, только шкуры на полу, как в чуме, да посреди комнаты стояла, заменяя, наверно, очаг, самодельная печка-голландка с жестяной трубой, уходящей в форточку…

Худя пронес меня через комнату в ванную, посадил там на табуретку, включил горячий душ и вышел, закрыв за собой дверь. Я сбросила полушубок, заставила себя встать с табуретки и шагнула под душ. Но и стоять не было сил, я села в ванну и слушала, как течет, течет по телу теплая, согревающая и оживляющая вода. Я сидела не двигаясь, как мумия, как истукан. Только из глаз сами собой текли слезы. Душ смывал их с лица.