На следующее утро еду в торговый центр «Стоунстаун». Обыскиваю его не в первый раз — и, видимо, не в последний. Не в силах бездеятельно считать дни, не в силах, как полиция, опустить руки.

В кафе, пробираясь между столиками, высматриваю детей примерно одного роста с Эммой. Напоминаю себе, что ее могут перекрасить в блондинку, одеть мальчиком, и вообще девочка может стать неузнаваема. Обыскиваю каждый магазин и заглядываю за портьеры примерочных.

В туалетах брожу от кабинки к кабинке, распахивая дверцы. Потом останавливаюсь у раковин и жду, пока освободятся занятые кабинки. Пахнет хлоркой и детскими подгузниками. Из висящих на стене емкостей, похожих на капельницы, сочится розовое мыло. Доносится приглушенная музыка. За каждой закрытой дверцей — надежда. Мои поиски превратились в лотерею: выбери дверь А — и найдешь девочку; выбери дверь Б — и отправишься домой с пустыми руками. Каждый раз, слыша звук спускаемой воды и щелчок задвижки, затаив дыхание жду — сейчас дверь распахнется и появится Эмма. Выйдет на свет, направится к раковине вымыть руки, затем поднимет глаза и увидит меня. Секундное замешательство — а потом девчушка все поймет и бросится в мои объятия. Хаос магазинов и кафе укроет нас. Держась за руки, сбежим от похитителя.

Кабинки одна за другой пустеют, и я остаюсь в туалете одна перед девятью распахнутыми дверцами, за которыми стоят девять одинаковых унитазов и висят серебристые держатели для бумаги.

За рулем размышляю о тонкой грани между рациональным и иррациональным, рассудительными людьми и безумцами. Разумный человек строит теории на фактах, статистике, обоснованных вероятностях. Для затуманенного рассудка достаточно простой возможности. Сама себе кажусь в полном здравии и трезвом уме, поскольку истинные безумцы не сознают своего движения вниз. До тех пор пока я в силах ставить под сомнение собственную логику и выстраивать некоторую последовательность действий, не все потеряно.

Два часа уходит на Стэнфорд-Мэлл. Затем — Хиллсдейл и Сьеррамонт.

Добираюсь до дома около полуночи. Звоню Джейку и спрашиваю, можно ли переночевать у него, пусть даже ответ известен заранее.

— Тебе не следует проводить столько времени одному, — говорю я и понимаю, что покривила душой. Это мне не следует оставаться одной, это я не в силах сидеть в пустой квартире.

— Прости. Не сегодня.

Не в состоянии спать, усаживаюсь перед телевизором. Показывают фильм с Арнольдом Шварценеггером. Главный герой — простой рабочий Даглас Куэйд, которого одолевают сны о Марсе — планете, на которой он никогда не был. Персонаж Арнольда некогда подвизался секретным агентом на Марсе, и, стало быть, сны не просто сны, а воспоминания. Включаю телевизор в тот самый момент, когда какой-то мутант, покрытый слизью, спрашивает у Дагласа о цели его вояжа на Марс.

— Мне нужно то же, что и вам, — отвечает Куэйд. — Хочу вспомнить.

— Но зачем?

— Чтобы снова стать самим собой.

У меня снова есть работа. Фотографирую на вечеринке в честь полувековой годовщины брака. У этой пары пятеро взрослых детей, и все они присутствуют, каждый — с собственным семейством. Организовано здорово — дворик украшен лилиями, бесшумно снуют официанты, среди гостей бродят скрипачи и играют что-то легкое, очень успокаивающее. Я выделяюсь из толпы — с фотокофром, в кроссовках, волосы растрепаны. С трудом выдерживаю до момента разрезания пирога, потом убегаю в дом и запираюсь в ванной наверху. Нужно успокоиться. Руки трясутся, сосредоточиться не получается. Из окна мне видны гости, которые гуляют по саду в лучах заходящего солнца. Дети играют в прятки. Открываю окно и начинаю фотографировать, отчаянно пытаясь унять дрожь в руках. Знаю — эти снимки непременно понравятся заказчикам: босоногая девочка и ее младший братишка выглядывают из-за дерева; крохотный малыш, который прячется за розовым кустом; девочка, в мятом льняном платьице и стоптанных туфельках, стоит среди клумб, уперевшись руками в бока, и высматривает тех, кто спрятался.

Через пару недель заказчики выберут лучшие фото, поставят их на каминную полку, раздадут друзьям, снимут копии и разошлют в качестве рождественских открыток. Они надолго останутся абсолютно уверены в том, что золотая свадьба сохранена для потомства и торжественный момент навсегда войдет в семейную историю. Востребованность моей профессии покоится на этой ложной посылке.

Картина может существовать веками, даже тысячелетиями. Доказательства тому — Сикстинская капелла, Мона Лиза и наскальные рисунки майя. Но фотография по природе своей преходяща. В ту секунду, когда снимок запечатлевается на бумаге, начинается медленный процесс разрушения. Цель фотографии — остановить время, но оно неизбежно побеждает. Снимки портятся не только от тепла, влажности и прикосновений; их природа весьма чувствительна, а их тонкий химический баланс постоянно нарушается при воздействии света.

Моментальные цветные снимки, которые, если верить рекламе, «сохранятся навсегда», на самом деле начинают выцветать через десять лет. Даже самые высококачественные фотографии, отпечатанные на отличной бумаге, «живут» не больше века.

Фотографии отражают нашу бесконечную борьбу со временем и попытки остановить мгновение. Малышка прелестна — до того как превратится в несговорчивого подростка. Юноша красив — пока не растолстеет и не полысеет. Медовый месяц на Гавайях — ровно до той поры, пока сладкая парочка не превратится в двух чужих друг другу людей, которые с трудом уживаются под одной крышей. У меня есть подозрение, что любовь к фотографиям — результат потаенного пессимизма, в глубине души человек понимает — хорошее не может длиться вечно.

Мы возлагаем большие надежды на неуклюжие изобретения, призванные сохранять воспоминания. Но фотографии внушают ложное чувство уверенности. Подобно несовершенной памяти человека они блекнут. Со временем контуры расплывутся, детали смажутся, цвета потускнеют. Фотографируем для того, чтобы помнить, но забвение — второе имя фотографии.

Ошен-Бич, день сто пятый, 10:43 утра. На бетонной стене сидит почтальон, глазеет на море и ест хот-дог. Рядом стоит пластмассовый стакан. Возможно, меня настораживает то, как он смахивает крошки с колен — двумя пальцами, очень аккуратно; или же то, как наклоняет голову, когда смотрит на воду. А может быть, манера сидеть скрестив лодыжки — ноги не достают до земли, а носки и вовсе разноцветные. Не знаю отчего, но что-то в нем кажется смутно знакомым. Как и водитель почтового фургона, которого я видела на парковке в день исчезновения Эммы, тип с разноцветными носками — китаец. Может быть, это один и тот же человек?

Сижу в машине, наблюдаю за почтальоном и спорю сама с собой. После стольких визитов на Ошен-Бич так же страшно оказаться правой, как и ошибиться. Примерно через полчаса почтальон сворачивает салфетку, засовывает в пустой стакан, слезает со стены и бросает мусор в урну, а потом садится в машину и включает музыку.