– Начни со слов «Я некрасива», – сказала Эльжбета.

– «Я некрасива»[9], – прочитала я.

Эльжбета загадочно усмехнулась, и это была усмешка не по роли – не Елена усмехнулась Соне, которую искренне любила, это первая жена усмехнулась второй, что было свидетельством более сложного чувства, нежели любовь или ненависть.

– У тебя прекрасные волосы, – прозвучало в ответ.

– Нет! Нет! Когда женщина некрасива, то ей говорят: «У вас прекрасные глаза, у вас прекрасные волосы…» Я его люблю уже шесть лет… – и в эту секунду я вдруг осознала, что знаю Зигмунда намного дольше, – люблю больше, чем свою мать; я каждую минуту слышу его, чувствую пожатие его руки; и я смотрю на дверь, жду, мне все кажется, что он сейчас войдет. И вот, ты видишь, я все прихожу к тебе, чтобы поговорить о нем. Теперь он бывает здесь каждый день, но не смотрит на меня, не видит… Это такое страдание! У меня нет никакой надежды, нет, нет! О, боже, пошли мне силы…

И вдруг я почувствовала, как силы возвращаются ко мне, как все встает на свои места. Я читала текст пьесы, в которой выбрала себе роль Сони, и эта роль во мне начинала оформляться, я ощущала, как она растет, как распирает меня изнутри, ища выхода. Ко мне возвращались радость жизни и вера в собственные силы, но бдительности я не теряла, помня о том, что со мной приключилось за последнее время. Ведь это могло остаться на уровне ощущений…

– А он? – спросила Эльжбета. Нет, это уже спросила Елена.

СОНЯ:

– Он меня не замечает.

ЕЛЕНА:

– Странный он человек… Знаешь что? Позволь, я поговорю с ним… Я осторожно, намеками… Право, до каких же пор быть в неизвестности… Позволь!

Я, Соня, согласно кивнула головой.

ЕЛЕНА:

– И прекрасно. Любит или не любит – это не трудно узнать. Ты не смущайся, голубка, не беспокойся – я допрошу его осторожно, он и не заметит. Нам только узнать: да или нет?

Заслушавшись, я смотрела на нее: она была старовата для роли Елены, лицо без макияжа сильно портили огромные темные круги под глазами, и все-таки она была Еленой… Ее игра так завораживала, что я даже забыла, что это всего лишь пьеса.

Эльжбета умолкла, и ее молчание вернуло меня к действительности.

СОНЯ:

– Ты мне скажешь всю правду?

ЕЛЕНА:

– Да, конечно. Мне кажется, что правда, какая бы она ни была, все-таки не так страшна, как неизвестность. Положись на меня, голубка.

«Не могу, – в мыслях ответила я, – именно на тебя я и не могу положиться», – но поспешила вслух прочитать:

СОНЯ:

– Да, да… Я скажу, что ты хочешь видеть его чертежи… Нет, неизвестность лучше… Все-таки надежда…

Я произносила текст, одновременно ведя мысленный диалог с Эльжбетой: как же мне тебе верить, если ты выбрала именно этот отрывок из пьесы – двусмысленный, касающийся мужчины? Только в пьесе мужчина любит тебя, а в жизни – меня…

ЕЛЕНА:

– Что ты?

СОНЯ:

– Ничего.

И здесь Соня выходит, но, поскольку это было только чтение, я просто отложила текст, посчитав, что на этом мы закончили.

ЕЛЕНА:

– Нет ничего хуже, когда знаешь чужую тайну и не можешь помочь. Он не влюблен в нее – это ясно, но отчего бы ему не жениться на ней? Она не красива, но для деревенского доктора, в его годы, это была бы прекрасная жена. Умница, такая добрая, чистая…

– Прекрати! – воскликнула я. – Ты ведь так обо мне не думаешь! Не считаешь, что я добрая, что чистая…

Она перевела на меня полубезумный взгляд:

– Этого ведь нет в тексте?!

– Нет, – буркнула я, сбитая с толку. – Сони вообще уже нет в комнате, она вышла…

– Тогда зачем ты мне помешала?

И она вскинула голову, продолжив свой монолог.

ЕЛЕНА:

– Меня замучит совесть… Вот он бывает здесь каждый день, я угадываю, зачем он здесь, и уже чувствую себя виноватою, готова пасть перед Соней на колени, извиняться, плакать…

Эльжбета молчала. Мы смотрели друг на друга, и в этот момент у нас обоих навернулись слезы на глаза.

– Это я тебе должна была сказать… – прошептала я.

Но она не захотела говорить на эту тему.

С минуту в комнате царила тишина, потом Эльжбета спросила своим нормальным голосом:

– Ну и как? Наше чтение по ролям тебе хоть немного помогло?

– Мне досталась слишком маленькая роль, – ответила я.

Никаких объяснений она не потребовала, хотя я ей обещала все разъяснить. Такая уж она была, слишком тактичная. Я-то хотела, чтобы она начала допытываться, тогда мне легче было бы ей открыться. Мы обе искали дорогу друг к другу на ощупь. Одно бесспорно, все же потихоньку продвигались вперед.

Мой ответ был правдивым, я еще ничего о себе не знала, даже того, виден ли конец моему кризису. Крошечный проблеск, возникший во этой репетиции, определенно обнадеживал. Во всяком случае, если я вернусь к своей прежней форме, то никогда не забуду урока, преподанного мне в театре: никому нельзя доверять безоглядно, даже самой себе не всегда можно верить. Внимательнее я взглянула и на наш с Зигмундом супружеский союз. Эльжбета не настраивала меня против Зигмунда. Да, иногда она говорила очень горькие вещи, но говорила не в адрес Зигмунда, а по поводу мужчин вообще.

– Нет ничего глупее в жизни, чем питать иллюзии, – как-то раз сказала она. – Но большинство людишек этого не понимает.

Она грешила употреблением слов в прене бре жительно-уменьшительной форме. Это меня порядком бесило – я чувствовала в этом проявление высокомерия с ее стороны. Эльжбета не говорила – она изрекала. Отсюда «людишки, бабенки, мужичонки», и только Бог в ее устах всегда был Бог, а не боженька. Видимо, это был единственный случай, когда она признавала чье-то превосходство, даже власть над собой. Я до конца еще не поняла, какую роль в ее жизни играет религия, к которой она так внезапно обратилась. Не могла отделаться от ощущения, что она мечется в поисках цели, лихорадочно пытаясь заполнить образовавшуюся пустоту. Неожиданно решила вернуться в театр, и если бы только захотела, это возвращение могло бы быть вполне удачным. А что, если эта пустота образовалась в результате очередного расставания со сценой? Мне просто необходимо было узнать всю правду, докопаться до причины, по которой она сорвала премьерный спектакль и покинула театр. Я тешила себя надеждой, что когда-нибудь Эльжбета мне об этом расскажет. Но не сейчас, еще рано, если учесть характер наших с ней взаимоотношений – мы лишь на середине пути. В своем отношении к ней я тоже пока не определилась. Одно ясно, все началось с чувства вины перед ней. Но потом… потом для меня открылось, насколько мы с ней схожи, в том числе и по мировоззрению. А вскоре меня накрыло волной профессиональных страхов, и откуда-то взялось убеждение, что она мне поможет. Кто знает, не помогла ли уже? Понятно, что мой кризис заключался не в том, что я внезапно забыла, как надо играть, и что у меня вылетело из головы все, чему меня учили в театральной школе. В моем мозгу произошла какая-то блокировка, а во время нашей читки по ролям «Дяди Вани» вдруг немного отпустило. И у меня появилась надежда, что вскоре эти страхи совсем уйдут. Если бы на самом деле такое случилось, то произошло бы только благодаря ей, Эльжбете… Зигмунд мне не помог, даже выслушать меня не захотел, хотя, справедливости ради, надо отметить, что я не горела желанием выворачиваться перед ним наизнанку. На это инстинкта самосохранения у меня хватило. То есть, в общем-то, он был не так уж виноват, хотя в душе я продолжала обижаться на него. За то, что не сумел разглядеть меня по-настоящему. В том дурацком интервью журналистка задала ему вопрос: «Мужчины обожают быть первопроходцами в любой области, а здесь вам представился шанс сотворить из девушки женщину. Вас это возбуждает?» А Зигмунд ответил: «Тут я счастливчик, ибо речь идет и о сотворении из ученицы актрисы. Игра в Пигмалиона может быть действительно возбуждающей…» Я бы предпочла думать, что его высказывания подправила одаренная редакторша журнала, впрочем, как и мои. Но где-то в глубине чувствовала: это – его собственные слова. Быть может, если бы он выразился иначе, ну, к примеру, как тот влюбленный в сумасшедшую пятидесятилетнюю даму старик писатель: «Ты – это мой стиль!» Или вернее: «Она – это мой стиль!» Но Зигмунд сказал… он выразился именно так, в общем, плохо обо мне сказал, и я это запомнила. Мысленно я давала ему ответ на эти слова, и моя отповедь становилась все более многословной и вовсе не такой уж дружелюбной. Начать хотя бы с того, что его влияние на меня как на актрису было сильно преувеличено: я сама доходила до всего, сама училась многим вещам, к примеру находить внутреннее равновесие, стараться быть в ладу с собой. Мой талант был необузданным, не укладывался в рамки традиционной школы, Зигмунд скорее гасил его, нежели развивал. Эльжбета сказала, что моя роль в фильме удалась, потому что я быстро сумела избавиться от навязанной в школе актерской манеры игры. И кажется, она была права, поскольку, покинув стены моего учебного заведения, я почувствовала, что мне легче дышится… И Ирину сыграла, можно сказать, очень непрофессионально, но именно поэтому все так восторгались моей игрой. Зигмунд поначалу пытался меня укрощать, но потом сдался и позволил играть так, как я чувствую… В конце концов, его роль в моей актерской жизни свелась к тому, что он не мешал мне быть самой собой, не делал из меня бездушный автомат, который должен раз за разом повторять те театральные приемы и схемы, которым, как дрессированного мишку, меня обучали в течение нескольких лет. Это уже немало. Но так далеко от роли Пигмалиона… Моими настоящими учителями были те, великие актеры. Лонцкий, спектакль которого «Тартюф», записанный на кассету, я смотрела сотни раз. Или Януш Гайос, тоже мой учитель. В спектакле «Ужин в четыре руки» он прекрасно воплотил на сцене образ Баха. Каждый раз, ставя кассету с этой постановкой, я не могла сдержать восхищения, как актер с такой простоватой внешностью сумел передать зрителям все тончайшие оттенки сложных чувств своего героя. Незначительное движение лицевых мускулов, подрагивание губ, смех – все имело значение. В моем понимании он был гением. В театре я больше наблюдала за мужчинами, чем за своими партнершами. Зигмунд, разумеется, даже не догадывался об этом. Быть может, поэтому то, в чем он признался журналистке, было искренним. А на деле это означало вот что: я женился на молоденькой девушке, ибо для нее я – авторитет, она восхищается мной, заимствует у меня мой опыт и профессионализм, а я в свою очередь учусь у нее юношескому энтузиазму…