Симон подошел к столу и поцеловал провинциалу руку. – Этого не нужно, – холодно сказал провинциал, – я ведь знаю, чего вы боялись – что я пошлю вас в какую-нибудь больницу исповедовать, перевязывать раны, очищать все от гноя и человеческого дерьма. – Я бы повиновался, – сказал Симон. – Знаю, – ответил провинциал, – вот поэтому я и посылаю вас в Парагвай, вы никогда не нарушите обета, Бог с вами, я благословлю вас, патер, склоните голову, еще много раз вам придется ее склонять. – Провинциал перекрестил его отеческой рукой: in nomine Patris[46].

Это было во время адвента тысяча семьсот пятьдесят первого года. Где теперь седовласый провинциал, кому льстит и кого благословляет? Сейчас весна лета Господня тысяча семьсот пятьдесят пятого, всего четыре года спустя, Симон Ловренц отчетливо слышит каждое слово, сказанное там, в холодной комнате, в тот давний холодный, декабрьский день. Теперь, четыре года спустя, все иначе, пережитого хватило бы на целую жизнь, он сражался за души и за орден, склонял голову множество раз, делал все, что только мог сделать, до тех пор пока склоненная голова уже не помогала, пока в конце концов не оказался во чреве какого-то португальского корабля, доставившего его в грязный Лиссабон. Где сейчас Сан-Игнасио-Мини, где Лорето и Санта-Ана, как там на небесах маленькой Тересе, что делает брат Матия Штробель и насколько далеко придел святого Франциска Ксаверия, откуда Господня воля послала его, Симона, в тот дальний путь, на великое испытание, которое он, во всяком случае, с точки зрения ордена и своих обетов, не очень хорошо выдержал.

Он открыл глаза и пошевелился, Катарина вздрогнула и, не глядя на него, опустила рубашку по самые щиколотки. Она все еще была стыдливой женщиной и, если отбросить те странные сны в Добраве, довольно разумной. Наступало утро, она собиралась с этим человеком в дорогу, для начала нужно было очиститься от прошедшей ночи, от липкого телесного пота, от всех слизистых выделений, которые были на коже. Для этого нужна вода; луна, верная свидетельница, все это не отмоет. За окном кто-то бил молотом, кузнец размягчал горячее железо лошадиной подковы, однообразные, тупые удары были подобны ударам барабана, с которых обычно начиналось утро Симона в Парагвае.

Бьет барабан, бьет барабан, под барабанный бой просыпается Санта-Ана, звуки эти с четко размеренными интервалами под рукой барабанщика будят индейцев и иезуитов, воинов и ремесленников, пастухов и ткачих, будят того, кто лег почивать с молитвой, и того, кто грешил, будят органиста, которому предстоит репетировать с детским хором ораторию к Троице, и мясника, который уверенной рукой перережет шею теленку, пробуждают арестанта, ранившего человека из ревности, и ту, ради которой он это сделал, удары барабана летят над красными крышами, будят птиц в листве деревьев, окружающих поселок, слышно, как отзываются утренние барабаны в Лорето и Сан-Игнасио-Мини, просыпается большое хозяйство Корпус Кристи, и в необозримой дали на той стороне широкой реки поднимаются, готовясь к новому дню, христиане в Тринидаде, Сант-Яго, Канделярии и многих других поселках могучей иезуитской миссионской державы. В числе двух тысяч индейцев гуарани и пятидесяти иезуитов в Санта-Ане просыпается и брат ордена иезуитов Симон Ловренц, Лоренс, как его записал в хронике библиотекарь брат Рамон; Симон здесь уже почти год, его первой остановкой был поселок Сан-Игнасио-Мини, но теперь он уже почти год в Санта-Ане, Сан-Игнасио – большой поселок, хотя и называется Мини, это название возникло потому, что из-за набегов португальских переселенцев индейцы гуарани вместе с иезуитами уже давно покинули старый Сан-Игнасио и создали новый поселок, его можно называть и Сан-Игнасио-Гуасу, потому что на языке гуарани слово «гуасу» означает «малый», но для «Сан» и «Игнасио» в этом языке соответствующих слов нет и никогда не было, гуарани приобщились к святости и стали детьми Игнатия, лишь когда пришли отцы с молитвенником в одной руке и с мачете в другой, как сами они любили шутить о себе; они пришли много лет тому назад, Симон Ловренц был из группы последних, он прибыл со святыми отцами из целого ряда европейских стран – через порты Испании и Буэнос-Айрес, так сказать, снизу вверх по континенту – сверху вниз проехать они не могли, там были португальские бандейранты, опасные вражеские солдаты, давние переселенцы, изощренные в жестокости; Симон был в числе последних приехавших с целью укрепить боевой легион Иисусова войска, ибо евангельской республике со всех сторон грозила опасность.

Никогда не забудет он эти утра, они были совсем иными, чем в Любляне, – ясные утра, хотя уже тогда над миссионом грозной тучей нависало жестокое войско, которое именовалось бандейра, подлинная армия, совсем не то воинство невидимого зла, с которым иезуиты умели бороться с помощью молитвы и которому умели противостоять гуарани своими старыми лесными заклинаниями, «Отче наш» тут не помогал, это была угрожающая туча жестокой португальской солдатни, о которой Симон уже наслышался во время долгого плавания; это страшное добровольческое ополчение застрелит, пронзит копьем, отрубит руку, а то и голову, если солдатам покажется, что все получается недостаточно страшно и кроваво. Вопреки грозящей опасности это были радостные утра, и спустя многие годы каждое утро в голове Симона будет бить этот бодрый барабан – не военный, а как Побудка, поднимавший людей к молитве и работе, побуждавший птиц к пению, а солнце – к ласкающему теплу. И тогда, когда он окажется уже далеко от тех мест, в брюхе большого корабля, в его вонючем трюме, или сейчас, на пути в Кельморайн, он будет помнить то тепло и свет, как никогда не забудет и холодные утра своего послушничества в приделе святого Франциска Ксарерия, стужу, окоченевшие ноги и острую боль под ногтями. Глуховатый веселый звук будет воскрешать перед его усталыми глазами гаснущие звезды дальнего неба, желтый шар, поднимающийся над красной землей, над ее зелеными лесами и блестящей гладью реки Парана. Всякий раз, когда в памяти его возникнет утренний барабанный бой, он вспомнит о радости каждого такого утра, радости пробуждающегося сотворенного Богом мира при порывистом отзыве пестрого птичьего хора из леса, vita beaia[47]. Он вспомнит и радость христианского милосердия в голосе гуаранийских врачей или, правильнее сказать, врачевателей и целителей, ходивших от дома к дому и спрашивавших, не заболел ли кто и не нужна ли помощь, вспомнит ощущение счастья от разумной деятельности, принесенной сюда орденом, деятельности, которая уже утром призывала его к молитве и книге, радость при виде детей, спешивших к утренним занятиям по катехизису. Он вспомнит маленькую Тересу, девятилетнюю темнокожую девчушку с большими черными глазами, одну из пяти дочерей коррехидора Хернандеса Нбиару, гуаранийского городского головы в Санта-Ане. Девочка ждала Симона у дверей Дома иезуитов, и когда он ходил с засученными рукавами, готовый к работе, здоровалась с ним словами Deo gratias[48] – она только что научилась здороваться по-латыни. Из пекарни пахло свежими сдобными булками, женщины, подметавшие у входа в церковь, весело ворковали на своем языке гуарани. Уже с утра ему было весело, потому что во всем был порядок, и все принимали этот порядок с радостью не оттого, что так было приказано, просто это была радость жизни, об этом он думал во время каждой утренней мессы и во время завтрака в трапезной, откуда иезуиты могли видеть в окно большую площадь, где уже вились дымы утренних костров и из домов долетали запахи крепко приправленной пищи, которая должна была дать силы людям для ремесленных и полевых работ.