Чем закончится эта встреча? Может, я остаюсь под арестом и меня отведут в камеру? Покарают? Забреют в армию? Расстреляют как предателя? Что угодно представлялось возможным, потому что режим, возглавляемый мадам, был способен на все. Меня вновь начало трясти от ужаса перед неизвестностью и одновременно опять захотелось набраться смелости и напасть на нее. Вот в чем все дело: духу не хватает. У меня. Она считает меня никчемным. Я никогда прежде не встречал ей подобных. Телесная скованность, отсутствие жестикуляции, взгляд мимо, мертвецкое спокойствие. Горский акцент, искаженный армейскими интонациями. Я ее по-прежнему ненавидел, ненавидел сильнее, чем до встречи. Я раньше понятия не имел, какова она. Не знал, что, если встречусь с ней, она приведет меня в ужас.

Неподвижность ее позы, ожидание ею чего-то, скрытые камеры – все внушало угрозу.

– Вы сказали, что я мог уйти, мадам, – нарушил я молчание. – А могу ли я сделать это сейчас?

– Вы все еще планируете посетить гавань?

Правдивый ответ состоял в том, что мне хотелось очутиться где угодно кроме этой голой и страшной комнаты с ее безликой одноцветностью, камерами, немигающим красным огоньком. Чем дольше я здесь находился, тем больше делалась для меня угроза, даже если она заключалась лишь во вреде для психики от осознания глубины моей же ненависти. Мадам была не одна, да и не могла быть одна. Помощники, подчиненные, вооруженная охрана наверняка размещены вокруг нее, невидимые глазу, за дверьми, в нескольких шагах от места, где мы стояли.

– Насчет гавани не знаю, – ответил я, безуспешно стараясь показать голосом, будто передумал. – Сегодня я приехал в город Глонд именно за этим, но раз вы говорите, что мне запрещено, то я не пойду.

– Вы можете идти, монсеньор Сасскен. Помните, что вы заключили творческий контракт.

Она повернулась и снова прошла к столу. Там коснулась чего-то под его крышкой, и красный огонек тут же погас, а три двери распахнулись. Две позади нее и та, через которую меня ввели. Быстрым шагом вошли четверо вооруженных солдат и замерли строем у нее за спиной.

Я оглянулся. Старший офицер, сопроводивший меня сюда, уже вошел и стоял позади. Он встал по стойке «смирно» и отдал честь генералиссиме.

Это было отвратительно, чуждо, ужасно. Мне хотелось оказаться подальше. Я попятился прочь от женщины, повернувшись и направившись к двери как мог быстро, но при этом чувствовал, что колени дрожали. Колени выдавали меня; я не хотел, чтобы моя слабость была заметна. Жажда убийства все еще не вполне схлынула; я еще не закончил свое позорное отступление – фактически, бегство – а какая-то часть меня продолжала думать, что, несмотря на количество противников, на их оружие, вот только бы…

Я добрался до двери, чувствуя одновременно стыд, испуг и облегчение. Офицер торопливо подтолкнул меня и закрыл за нами дверь. Он ничего при этом не говорил. Моя папка для нот так и лежала на полке, где положили. Офицер отдал ее мне. Дверь лифта в коротком коридорчике за приемной оставалась открытой настежь. Я вошел туда сам. Стоило мне, перешагнув порог, сделать пару шагов, как офицер резко протянул руку мимо меня и нажал кнопку. Дверь моментально закрылась, в то время как он отдернул руку.

Я остался один в янтарном сиянии, исходившем от светящегося полушария в потолке кабины. Пока лифт нес меня вниз, я повернулся посмотреть на себя в одном из зеркал – и едва узнал увиденного человека. Он выглядел сжавшимся, разбитым, сокрушенным. Я скорчил себе рожу, как мы, бывает, поступаем наедине с зеркалом, и ответная гримаса показалась мне чужой, состарившейся, жалкой.

Лифт остановился автоматически, створки раздвинулись, выпустив меня в широкий коридор, где я уже был. Рабочие по-прежнему стояли на стремянках, люди деловито расхаживали туда-сюда, группа туристов столпилась перед двумя картинами, изображающими военных, а экскурсовод указывал на одну из фигур, с гордостью описывая ее регалии.

Я поспешил на улицу, стремясь поскорее убраться отсюда. Несколько мгновений спустя я уже стоял в узком проезде, где меня высадил государственный автомобиль. Мокрый снег падал на голову, кусая кожу, вызывал кислый вкус, попадая в рот, сыпался и сыпался без конца.

На минуту я словно потерялся. Не мог сосредоточиться. Помнится, автомобиль пересекал Площадь Республики, но в какой она стороне отсюда? Я пошел в ту сторону, откуда, как мне казалось, привез меня автомобиль, но проезд вышел на узкую боковую дорогу. Двинулся обратно, теперь резкий ветер швырял дождь прямо мне в лицо. Я чувствовал его на коже, в глазах, в горле. Незащищенные уши жалил мороз. Стылый холод подавлял и обескураживал. Всегда ненавидел такую погоду – к ней невозможно привыкнуть, даже в Глонде.

Мне удалось найти бульвар. Он был почти свободен от машин, тщеславно широк, по обе стороны выстроились огромные здания госучреждений, у входов и въездов несли охрану множество солдат. Я повернул налево и пошел как можно быстрее, а ветер, казалось, с извращенной радостью менял направление, чтобы оставаться встречным. Он рисовал причудливые узоры из волн на залитой поверхности дороги. Я шел, пригнув голову и поддернув куртку, насколько мог, чтобы прикрыть шею и уши от кусачих крупинок смерзшегося снега.

Почему-то вышло, что я опять пошел не в ту сторону и Площадь Республики так и не нашел, зато испытал облегчение, оказавшись в знакомой части города, хотя так толком и не понял, каким образом туда попал. Я знал одно маленькое кафе на боковой улице, так что направился прямо туда и, дрожа, нырнул внутрь. Одежда промокла. Еще несколько посетителей уже сидели в успокоительно тесном и жарком зальчике. Я взял большую чашку чаю и отнес к окну, где стоял электронагреватель. Стекло сплошь запотело. Сев на свободное место, я постепенно начал приходить в себя.

О генералиссиме я старался не думать, но она упорно лезла в мои мысли. Теперь, покинув то здание, я понял, что навязчивая идея напасть на нее была бессмысленной, если не сказать хуже. Я был физически слаб, нетренирован и от рождения не склонен к насилию. Не имел даже представления, как стукнуть кого-то по руке. Нападение на мадам оказалось бы катастрофой во всех смыслах.

Может быть, она никогда и не узнает, как ее защищает страх перед ней. С другой стороны, скорей всего, она знает, и потому так себя и ведет, манипулируя окружающими.

Я раскрыл конверт, отсыревший от дождя. Извлек зажим с бумагами. В нем, как и говорила генералиссима, оказался контракт на выполнение задания – множество распечатанных страниц, содержащих условия, гарантии, кары за нарушения, средства возмещения издержек.

Ниже обнаружилось то, что для меня было еще хуже: описание музыки, которую от меня рассчитывали получить. Я просмотрел эти требования лишь частично, внутренне сжавшись. Такой документ мог составить лишь комитет, и притом комитет из немузыкантов. Своего рода фантастический перечень пожеланий, состоящий из всевозможных музыкальных клише, плохих и хороших, модных и архаичных, серьезных и легкомысленных. Не будь этот список столь демонстративно серьезным, столь целенаправленно помпезным, не будь подкреплен столь ощутимой, хоть и неявной угрозой, он был бы смехотворен.