– Если сам Грицко вырвался тогда, – с сомнением в голосе сказал поручик, – из этого чертова ущелья. Как вспомню… демоны, демоны. Кругом демоны. Из камня, из земли выходят и сеют вокруг смерть. Страшно. Думал, пули их не берут, когда стрелял.

– Но стрелял же?

– Стрелял.

Я кивнул, продолжая:

– И попадал. Не было чертовщины никакой, то домыслы твои, фантазии. Господь бы от нечистого уберег. Против людей бились. Просто воины черкесы искусные, умеют маскироваться – горы для них дом родной.

– Да понимаю я, – вздохнул Иван, – тогда страшно было.

– Тогда всем страшно было. Не боятся только дурни. А за Грица не тревожься. Лихой казак, опытный пластун, такой может камнем или кустом обернуться, в двух шагах пройдешь – не заметишь.

Приладил к револьверу сыромятный ремешок, повесил на шею. Проверил несколько раз, ладно ли из-за пазухи вытащить. Нож примотал к лодыжке, винтовку и шашку к седлу приторочу, чтоб издали не разглядели.

– А ты, Иван Матвеевич, ответь, почему так плохо солдат учите. Из пушек палить научили, а в рукопашной – мужичье сиволапое. Да и из ружей палят абы как. В бою без команды позицию выбрать не умеют. Обычные крестьяне, только в форме. Стыдно как-то за армию.

– Да ты что говоришь?!

– А что? Опять застрельнуть хочешь?

– И не собирался, – буркнул граф.

– А разве не так? – протянул я. – Дрянное у вас обучение.

– Так ведь побеждают! – загорячился поручик.

– Не от уменья, исключительно из-за характера русского, – сказал я и поднял перст, призывая Бога в свидетели.

Иван настаивать не стал:

– Может, ты и прав, а с другого бока, не хотел бы я такого, как ты, умельца на своих землях иметь. И не дай бог пару десятков таких. Не поделят мужики чего, пустят друг другу юшку из носа. Прикажу выпороть обоих – конец склоке. А такого выпори, попробуй! Боюсь и представить, что будет.

– Ничто, у нас любых порют, кто казачий устав нарушит. И холодная в каждой станице имеется. Разбушевался – трошки посиди, охолонь. Весной, когда землю межевать начинают, такие сшибки бывают, мама дорогая! Насмерть рубятся.

Посмотрел на графа, подчеркивая слова жестом, ведь тема межевания земли очень острая – должна каждого за душу тронуть, и обомлел. Не слушал меня поручик толком, внезапно потеряв интерес к беседе. Стоит, лыбится, как гимназист худенький, словно и не с молодым воином разговаривал только что. Погрузился в думы, заулыбался тайным мыслям. Да только от кого тайные? Я вздохнул. Взял в руки стебелек сухого клевера, завертел в руках, смотря в поблекший цветок, трепетно вдыхая в себя ароматы сенокоса детства. Не знаю, с чего начать, чтоб не обидеть. Кто поймет этих графьев?! Чудная порода.

– Ваня, разобрался бы ты со своими бабами по-божески. Пора нам собираться в путь-дорогу – пришло время, а ты навертел тут – лаптем не расхлебать. Сам-то не устал от такой карусели?

– Карусели? Какой карусели? О каких бабах ты говоришь? – нахмурился поручик, выходя из своих мечтательных грез. Засопел. Горячий и обидчивый. Мальчишка и есть. Не убила война юношеского запала. Хорошо. Улыбнулся спокойно, продолжая объяснять, как малому дитю:

– Да о Малике твоей, да о скаженной Иванке – ходит, озорничает, то титьками к стене прижмет и смеется, то бесом как зыркнет, и ненависти столько, что хоть фитиль подставляй. Того и гляди рванет баба.

– Ненависть? Да откуда? Всегда ласковая такая. Не пойму. Молоко нам носит! Пироги! А какие песни нежные напевает. Что-то наговариваешь ты, Николай. Хорошая девка. Горячая. Кровь с молоком, да и только. Грустит что-то в последнее время иногда. Так, может, сохнет по какому-нибудь кузнецу. Обычное бабское дело. – Граф подобрел, вспоминая болгарку, морщинка на переносице разгладилась, заулыбался, усы с узкой полоской седины затопорщились.

– Ага. По кузнецу, – уныло протянул я. – К тебе бегает, забыв про стыд и людскую молву, а сохнет по кузнецу. – Так и хотелось графского сынка сдернуть с облака да вернуть на землю. Да только понимал я, что Иван к служанке никак не относится. И чувств у него к своей кобыле больше, чем к красивой девчушке. Совсем голову болгарке вскружил, та ходит как чумная, а он не понимает очевидного. Да только в делах сердечных я не советчик, потому что видим мы происходящее совсем по-разному.

Поручик расслабился, лег на спину, закинув руки под голову, зашуршал сеном и наконец мечтательно протянул:

– Я ведь, Николай, жениться надумал. После войны такую свадьбу закачу с недельными балами. Ты первым будешь в списке гостей приглашенных. Я так решил! Уж больно ты мне по нраву, товарищ, военной судьбой мне даденный.

– Почту за честь, – поблагодарил я, несколько обескураженный от столь искренних и горячих речей, мало веря в приглашение, а потом осторожно спросил: – На ком?

– Вестимо на ком! На госпоже Малике! Чувства наши взаимны! Поцелуи горячи, да уж больно коротки и скрытны, – Ваня грустно вздохнул, припоминая волнительный момент, и доверительно сообщил, посвящая в свои любовные страсти: – через платок позволила целовать. Представляешь? Я эти губы на всю жизнь запомнил. Ах, друг мой, что это был за поцелуй! Полжизни не жалко. Смотрю на нее – искрится вся. Спасибо Господу, что дал мне такую любовь. Видно, заслужил я – не зря нехристей бьем.

– А Иванка? – сдуру ляпнул я. Пожалел тут же. Кто за язык тянул. Но граф даже в лице не изменился. Посмотрел рассеянно на меня, вскользь, продолжая витать с образом турчанки в облаках.

Я кашлянул, прочищая горло. Толстая мышь-полевка, напугавшись, чуть не сорвалась с потемневшей балки крыши, засеменила быстрее лапками, мелькнув хвостом на прощанье, пискнув, скрылась в соломе. Надо бы кота принести, видел рыжего красавца на покосившемся заборе возле осевшей хаты. Вроде бесхозный, тогда уже мяукал, намекал и просился в гости. Изловлю да принесу графу, пускай бавит. Почему раньше не додумался? Глядишь, отвлекся бы от любовных утех.

– Что Иванка? – не понял поручик, сбиваясь с мысли. – Плакала от счастья моего, когда услышала – я же с ней первой новостью поделился, вот здесь и лежала, как ты, она ведь понимает через слово, жаль, еще плохо говорит, но старается. Да что ты все про служанку? По нраву, что ли? Такую и выкупать не надо, только свистни, сама через круп лошади ляжет – бери как трофей с войны.

– Так вот откуда бесы в глазах, – тихо сказал я, вспоминая тревожный образ молодой женщины, ведь чувствует все, волнуется, вот и бесится.

– Что? – Иван устало присел, откинулся спиной в сено.

– Такого трофея