Пир по случаю возвращения хозяина продолжался уже четвертый час. Дым стоял коромыслом, стол ломился от яств и напитков, которые по качеству и ассортименту ничем не уступали блюдам, подаваемым на пирах у князей и бояр, да и, пожалуй, у самого Государя всея Руси. Только вот посуда была деревянная да глиняная, пусть удобная и изящная, расписанная так, что глаз не оторвать, но все же не серебряная и не золотая. Что поделать! Не положено простому мужику иметь злато-серебро на столе своем. Конечно, Никифор с легкостью мог приобрести дорогую посуду, но об этом сразу же станет известно кому следует, добро немедля отымут, а Никифора, как занесшегося не по чину, публично выпорют плетьми. Никифор не сомневался, что его холуи, ползающие сейчас перед ним на коленях и восторженно вопящие со слезами на глазах о своей готовности отдать животы за «отца и благодетеля», немедля донесут на него куда следует. Он судил о людях по себе и твердо знал, что он при случае сдаст своего покровителя, воеводу, с потрохами, и вовсе не за тридцать сребреников, а совершенно бесплатно, просто из ненависти к человеку, перед которым он должен холопствовать и унижаться. Поэтому Никифор не заблуждался насчет своих дружков-лизоблюдов.

А прихвостни тем временем уже разгулялись вовсю, взяли в руки гусли да бубны, затянули песни, пустились перед хозяином в пляс. Один из них, по прозвищу Псырь, на вид крепкий, пригожий да улыбчивый, наклонился к уху Никифора и прошептал по-свойски:

— Хозяин, не пора ли веселых девок покликать? Таковые девки в большом селе имелись, как свои, так и приблудившиеся из стольного града, где они, видать, изрядно напроказничали и почли за благо сбежать куда подальше до поры до времени. Сейчас вся эта компания, прикармливаемая Ники-фором через своих подручных, подвизалась вокруг местного кабака, или кружала, который был основан в. селе по указу воеводы с целью пополнения государевой казны, а попутно и воеводской мошны. Разумеется, Никифор имел в доходах кабака немалую долю, хотя и негласную, и в беседах со старостой и священником, стремившимися закрыть сей вертеп, отстаивал существование этого заведения, ссылаясь, естественно, на интересы государства.

Сейчас, при словах Псыря о веселых девках, Никифор вспомнил про Анюту.

— Ну так кликни, коли охота есть, — милостиво кивнул он холую. — А я тем временем схожу проветрюсь.

— Хозяин, позволь, я тебя сопровождать буду. Под белы ручки поддержу да в чем ни на есть поспособствую, — с готовностью предложил Псырь и после неких раздумий, по-видимому решив продемонстрировать свою проницательность и преданность, добавил: — А ежели моргнешь, так я Анютку эту мигом сюда доставлю, чтоб тебе самому-то по грязи на край деревни не ходить. Только вот я в толк не возьму, отец-благодетель, зачем тебе эта замарашка? Кругом столько девиц и поглаже, и подороднее!

— Не твоего ума дело! — резко оборвал разглагольствования Псыря Никифор. — Придержи-ка лучше язык, а то я его своим собакам быстро скормлю.

Он резко поднялся, оттолкнул рукой жалобно забормотавшего униженные оправдания Псыря и направился к выходу из огромной избы, внешне неказистой, но внутри добротной и почти что роскошной. Никифору не понравились слова и осведомленность холуя. «Донесет, подлец, что я сирот обижаю, девок порчу! Тому же воеводе и донесет. А тот, чтобы добро мое в казну, то есть себе, забрать, сожрет меня и не поморщится! Так что лучше уж, чтобы на меня улики не было, без свидетелей дело сделать и дальше гулять ».

Никифор и сам толком не понимал, почему ему в голову пришла прихоть надругаться над Анютой, но он уже привык себе ни в чем не отказывать. К тому же девка посмела сопротивляться, и теперь Никифора заклинило на мысли отомстить. Он испытывал охотничий азарт и предвкушал самую прекрасную и захватывающую из охот — на человека. Потирая руки, скалясь от возбуждения, Никифор, накинув неприметную серенькую поддевку и надвинув простецкую шапку на глаза, огородами пробрался на край села и сел в засаду за заброшенным сараем, который стоял почти на опушке леса, на пути от конца последней деревенской улицы до Анютиного подворья, несколько лет назад заброшенного. Девка зачем-то перебралась от тетки в старый родительский дом, но это Никифору было только на руку. Он караулил девку, которая вот-вот, после вечерней дойки на теткином дворе, должна была вернуться к себе в избу. Можно было, конечно, нагрянуть к ней во двор, но кто его знает, вдруг к ней припрутся какие-нибудь гости, от той же тетки кто прибежит по срочной надобности, а то и священник, обходящий паству с целью сбора доброхотных даяний, забредет. А тут, на околице, Никифор ее подкараулит, затащит за сарай, и все.

Михась с самого утра, после того как проводил Анюту на всегдашнюю работу, не находил себе места. Противник мог вернуться уже сегодня и попытаться напасть на девушку этим вечером. Дружинник сделал все, что смог, Анюта неплохо освоила ту эффективную боевую комбинацию, которая лучше всего подходила для пресечения предстоящего нападения. Но одно дело — мешок с песком в тренировочном сарае, и совсем другое — реальная схватка. Понятно, что Михась переживал за Анюту. Он и вчера, и позавчера в сумерках выходил за плетень, огораживающий Анютин двор, имея при себе самодельный лук и четыре стрелы с каменными и костяными наконечниками, и крадучись осматривал окрестности.

Удобных мест для засады было три. Михась прикинул, где может укрыться противник, и наметил точки, из которых он сам, предварительно замаскировавшись, мог бы вести прицельную стрельбу, чтобы подстраховать девушку. Дружинник даже провел пристрелку, но результаты ее оставляли, мягко говоря, желать лучшего. Сегодня Михась, разумеется, не мог сидеть сложа руки, в то время как его молодой боец, как он непроизвольно именовал про себя Анюту, выходит один на один с опасным врагом. И как только начало темнеть, дружинник, взяв свое самодельное оружие, отправился к тому месту из трех, которое показалось ему наиболее вероятным пунктом нападения: несколько стогов сена, а за ними — густые кусты. Он вначале хотел идти к полуразвалившемуся сараю на опушке, но в нем с детства твердо сидели наставления, что для засады не следует выбирать одиноко стоящие строения, ибо они в первую очередь привлекают внимание людей и вызывают инстинктивную настороженность.

Дружинник, еще не вполне оправившийся от ран, приписал противнику, действительно опасному в данной ситуации, слишком уж высокие боевые качества, фактически приравняв его к себе. Но когда Михась понял свою ошибку, было слишком поздно. Он уже около часа сидел в кустах, чувствуя, как затекают ноги и спина, вынужденно менял позу, производя недопустимый шум, а ведь раньше он мог неподвижно, без шороха и звука, находиться в засаде день и ночь. Михась наблюдал за стогами, в которых, по его мнению, должен будет укрыться противник. Въезд в село из города был на противоположном конце привольно раскинувшегося села, и леший с Анютой не могли видеть или слышать торжественного прибытия Никифора, поэтому им оставалось только гадать, вернулся он или еще нет.

Смеркалось. Дружинник подумал, что враг сегодня не придет, и уже было решил покинуть свой пост, чтобы сберечь силы до завтрашнего дня, когда, по-видимому, и произойдет схватка, как вдруг с той стороны, в которой находился этот самый полуразрушенный сарай, раздался приглушенный расстоянием дикий и отчаянный девичий визг. Михась вскочил, вернее, с трудом выпрямился и, не отдавая себе отчета в бессмысленности своего порыва, не разбирая дороги, спотыкаясь и шатаясь на каждом шаге, ринулся туда, где попала в смертельную беду девушка, спасшая ему жизнь. Глаза его застилал разноцветный туман, а мозг заполнила черная звенящая пустота, враз погасившая все мысли и эмоции, кроме одной: он погубил Анюту, а вместе с ней — свою честь и жизнь.