– Не могу, я на дежурстве. Привози в больницу, я ее в ординаторской оставлю, медсестры присмотрят, – ответил он.

У нас на кухне сидел этот Иван Иванович, на лестничной клетке стояли еще два мужика, и у меня не было времени на то, чтобы везти тебя к Йосе в больницу. Я должна была что-то придумать.

– И чем он тебя так напугал? – спросила я.

– Ты его не видела. Водянистые рыбьи глаза в сочетании с рябым лицом и жидкими волосенками. Он не ругался – говорил матом. Таких слов не знала даже я, а поверь, я владела и «трехэтажным ямбом». Но дело даже не в этом. От него веяло холодом и опасностью. Я кожей чувствовала, что он может убить не задумываясь. И его никто и ничто не остановит. Он сразу почувствовал мое больное место, по которому может ударить, – ты. Как только вошел. И я почувствовала, что он все понял. За себя я не боялась, только за тебя. Если бы я не была так напугана тогда, то сочла бы Ивана Ивановича интересным противником – он все понимает про тебя, ты понимаешь, что он думает и как поступит, но вы вежливо обмениваетесь школярскими шахматными ходами и делаете вид, что оба – такие безобидные.

Я знала, что, если меня найдут в собственной ванне, полной крови, ни один следователь не заподозрит убийство – несчастный случай будет выглядеть более чем убедительно. Нет, Настин отец не выглядел монстром или убийцей, но человек чувствует опасность. Нутром. Он мог забрать тебя, увезти куда угодно. Такие люди ни перед чем не останавливаются. Этот Иван Иванович, он был как будто прозрачный. Понимаешь, такой тип лица – светлые волосы, кожа бледная, почти серая. И взгляд неживой. Не знаю, как объяснить – порода хладнокровных мучителей, маньяков. Расчетливых преступников, которые наслаждаются своей властью. Я бы не хотела оказаться у него во врагах. И не могла даже предположить, зачем он приехал ко мне. Насте я помогала, к аферам Виктора отношения не имела. Но просто так он на чужих кухнях не появлялся.

И тогда я позвонила Нине Петровне. Ты помнишь воспитательницу в детском саду? Да, не надо на меня так смотреть, как будто ты жабу проглотила.

– Она же меня в чулане запирала! А тех, кто не спал в тихий час, голыми в другую группу выставляла!

– Она была очень душевной женщиной, – проговорила мама.

– Кто? Нина Петровна душевная? – заорала я, потому что вспомнила, как стояла в одних трусах в другой группе и все надо мной смеялись.

– Она пришла к Люське и тебя забрала. Я знала, что у нее ты в безопасности. У вас была другая воспитательница в детском саду, а у Нины – плохая репутация. У нее группу разбирали раньше времени, потому что Нина могла ребенка одного в группе запереть, если родители опаздывали. Детей в Нинину группу силком волокли – никто не хотел идти добровольно.

– И ты отдала меня ей, – сказала я.

– Да. Потому что Нина никогда бы тебя не бросила. И если бы к ней пришли, она бы всех выгнала взашей. Да и на порог бы не пустила. Нина ведь родилась в тюрьме, сорок девятый год, ее мама была дочерью врага народа. Знаешь, что меня в ней поразило? Она всегда была тщательно вымыта – прямо скрипела от чистоты. Тщательно брила ноги, подмышки, даже волоски на руках. Принимала душ дважды в день, терлась жесткой мочалкой и никак не могла отмыться.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю. Мы с ней, можно сказать, дружили. В ее понимании дружбы. Это она помогла тебя в садик пристроить. А я ей помогла найти документы на репрессированную мать, из архива… Когда наша бабушка приезжала в Москву, Нина с ней гуляла, разговаривала, по музеям водила. Мы никогда не были близки, она держала всех на расстоянии… С ней не нужно было говорить. Она все понимала без слов.

– Она меня ненавидела! Если я не доедала кашу, она заставляла. И маслом из каши мазала себе лицо!

– Тогда не было кремов. Тогда много чего не было…

– Но она детей ненавидела!

– Она вас защищала. Готовила к взрослой жизни. Да, на свой манер. Своих детей у нее не было, не могло быть. У Нины имелись собственные представления о справедливости – она добилась увольнения поварихи, которая воровала продукты. А когда один ребенок упал с горки и разбил губу в кровь, Нина его на руках принесла в поликлинику… И только потом, убедившись, что все в порядке, позвонила родителям. Да, она могла отругать родительницу за то, что у ребенка колготки не поглажены. Но если при ней мамаша давала подзатыльник, Нина могла и врезать этой мамаше за то, что подняла руку на малыша. Она не задавала лишних вопросов. И когда я попросила тебя забрать, срочно, просто повесила трубку, не спрашивая, зачем, на какое время и что случилось.

– Ну что, отвела дочку? – спросил Иван Иванович, когда я вернулась.

– Отвела.

– Думаешь, что спасла?

– Думаю, да.

– У меня ведь Настя, дочка, тоже единственная. Так что ты меня понимаешь. Поэтому ответишь мне честно. Сердце у меня шалит, так что давай выясним все по-быстрому.

Он задал мне всего два вопроса – спала ли я с мужем его дочери и участвовала ли в его сделках. Я ответила честно и дала телефон того адвоката, который занимался оформлением квартир и разводом.

– А ты почему не согласилась? – спросил Иван Иванович.

Я пожала плечами. Мол, думай, как хочешь.

Наверное, он мне поверил. Или устал. Вытащил из кармана таблетку, положил под язык.

– Позови этих. – Он кивнул на дверь.

Я вышла и пригласила двух амбалов, которые его ждали, войти.

Иван Иванович передал им бумажку с адресом адвоката. Они уехали. Легче мне не стало. Наоборот. То, что они собирались сделать со мной, они сделали с этим мужиком, который не смог устоять перед высоким гонораром и думал, что пронесет «на дурачка». Не пронесло.

Иван Иванович не спешил уходить. И прямо на моих глазах становился другим человеком, сдувался. Я сварила ему кофе и нажарила картошки. Мне нужно было занять руки хоть чем-то. Не могла же я сидеть напротив и молчать. Он ел так… как тебе сказать. Как человек, который голодал долгое время. Настин папа, этот всесильный человек, просто хотел есть и спать.

Я его уложила на том же самом угловом диванчике, на котором до того спала его дочь. Он проспал часа три, не меньше. Но проснулся таким же уставшим, как и был.

– Спасибо, – сказал он мне. – А картошечки не осталось? Сто лет не ел такую картошку.

– Может, бульон?

Я варила для тебя. Ты терпеть не могла суп, а бульон пила, как чай. С гренками. Иван Иванович выпил бульон, бросая гренки из старого хлеба в тарелку, и принял еще одну таблетку.

– Я не смог ее защитить, – нарушил он молчание. – Настя очень похожа на свою мать, та умерла, когда дочке было два года. Я хотел, чтобы она была счастлива. Но у нее совсем нет мозгов. Глупая, как пробка. Ты – другая. Сильная. Соображаешь быстро. И готовишь отменно. Я как тебя увидел, сразу все понял. А когда ты свою малявку увела, зауважал. Как мужика зауважал. Не сделал бы я ничего. Ни с тобой, ни с ней. Я не зверь. Просто хочу вернуть свое. По справедливости. И научить других, чтобы чужого не брали. А ты, я вижу, на свои живешь. Жаль, что Настя не твоя подруга. Я был бы спокоен.