все не то, не то, что натура в очередной, бесчисленный раз уклонилась от авторского описания, он догадывается, что главное — это то, что творится в его душе, и заканчивает великолепной кодой: «Любезная природа!».

На берегу слышалась английская речь возвращавшихся с экскурсии иностранных туристов. У дебаркадера скопление художников. Акварели, шкатулки, ложки, матрешки — типовой «рашен деревяшен», которым костромичи свободных профессий стараются прельстить прибывающих в город туристов. Искательные лица продавцов и равнодушные, пресыщенные — иностранных гостей. Этим художникам еще повезло — у них есть возможность выставлять и реализовывать свои произведения. Жизнь по расписанию — от теплохода к теплоходу. Вдруг купят. Чаще не покупают.

Теплоход «Николай Карамзин» готовился к отплытию. Я всегда представлял теплоход как социальную модель: в нем происходило деление пассажиров на классы — от 4-го до 0-го (люкс). Интересно, что большевики в процессе создания бесклассового общества не тронули названия этих категорий, имеющих сугубо социальную подоплеку. Плавучий срез общества — этажи теплоходных надстроек и уровней — нагляден, как нигде.

За Костромой берега поинтересней и почище. Встречаются совершенно замечательные места — подходящие к самому берегу березовые рощи, сосновые боры. Я понимал, что все эти пейзажи рукотворны, самосевом растет только разнолесье. Кто-то постарался для нас — много лет назад высадил рядок молоденьких березок, да еще и наведывался год от года, очищая от сорняков принявшуюся березовую рощицу. И так на протяжении двух-трех десятков лет неведомый доброхот холил и лелеял белоствольных красавиц, как своих дочерей, до последнего дня жизни думал о них, перед смертью завещал детям продолжать его дело — растить рощу. Чтоб с проходящих теплоходов, с реки кто-то из нас бросил взгляд на берег — и задохнулся от восхищения. И потом еще долго вспоминал полощущийся на ветру березовый рядок, унеся его образ в своем сердце. Что за чувство, что за желание двигало им? Оставить после себя память. Украсить землю, волжский берег, который он считал своим — своей малой родиной. Своей вотчиной. Отчизной. Таких людей немного, но они есть. Не будь их, насколько бы наша земля стала беднее, лишившись многих своих красот, рукотворных ландшафтов, белоснежных церквей по берегам, виднеющихся из самой дальней дали.

Когда-то по Волге плыли от церкви к церкви. Строили храмы всем миром на самом высоком заповедном холме — с чувством гордости за свою землю и ее красоту. Руины этих храмов и по сей день украшают волжские берега — как напоминание о временах с другим отношением к земле, вере, истории и культуре народной.

В одной из таких березовых рощ ближе к вечеру я разбил свой лагерь. Завел лодку в укромную бухту, защищенную от волн, установил палатку, развел костер. День выдался спокойный и ничем не примечательный. Из Костромы вышел на веслах, потом меня подхватил попутный вест. Я потихоньку плыл, молясь своему борею, до следующего мыса, а за ним и плеса — уже с другой розой ветров по отношению к фарватеру, — и снова брался за весла. В середине дня рыбак в лодке поинтересовался: «Откуда, бродяга?». Узнав, удивился и неожиданно пригласил в гости — предложил переночевать в доме отдыха, махнув рукой в сторону многоэтажного корпуса на правом берегу. Соблазн был велик, да только жаль было упускать попутный ветер. Да и до вечера с его хлопотами о ночлеге еще было далеко. Так и не воспользовался гостеприимством человека, по-видимому, имеющего отношение к администрации здравницы, о чем потом жалел. Я любил такие случайные встречи и приглашения и всегда с удовольствием откликался на них. Знал, что меня в этом случае ждет отдельная комната, горячий душ, вкусный ужин, доброе, внимательное отношение по-настоящему расположенных ко мне людей.

Рюкзак был полон свежей, вчера только из магазина, еды: мягкий хлеб, простокваша, кусок колбасы к супу из концентратов, в который я столько нарезал и добавил всего — и картошки с морковкой, и капусты с рисом, что он постепенно из суррогатного превратился в настоящий, из натуральных продуктов и круп. Очень вкусный суп. Поужинав, долго сидел у затухающего костра, сумерничал, попивая пахнущий дымком чаек. Интересно, что дома потом прежде всего вспоминаются эти сумеречные чаепития у костра — не ветры и штормы, не захватывающие ландшафты и знакомства, хотя и они, конечно, вспоминаются, а именно это: костер, чаек, сумерки, тихий плеск волны о борт лодки, слабый отсвет вечерней зари.

Ночью над моей палаткой усилившийся норд-вест шумел верхушками берез, угрожающе скрипел древесными стволами, словно недовольный человек зубами, гнул ветви, осыпая натянутый тент сухими сучьями. В такие ночи, как эта, принц Гамлет метался по Эльсинору, впадая в умопомрачение, мучаясь и не находя себе места, объясняя всем беспокоящимся за его рассудок: «Я безумен только при норд-норд-весте, когда ветер с юга, я отличаю сокола от цапли!».

Я спал в палатке и видел спокойные, бестревожные сны, словно находился под охраной гения этого места — призрака или образа человека, посадившего эту рощу, о котором я подумал напоследок, перед тем как заснуть, чья душа вперемешку с листьями, наверное, незримо витала сейчас в березовой гуще, покрывая меня, как краем одеяла или прозрачным крылом, своим заботливым попечением. 

Плес

Ветер дул всю ночь, и наутро я порадовался ему — ровному, свежему и попутному. Сел на воду и пошел по самой середине фарватера, ничего не боясь, даже поплавков не выставив. За каких-то два с половиной часа долетел до Плеса.

Пристал к дебаркадеру спасательной станции.

Дежурный моторист Сергей без разговоров принял меня на постой. Разгрузив лодку, я отправился в город.

Набережный тротуар в Плесе вымощен старинным булыжником, которому лет сто, а может, и все двести. Уставлен скамьями для отдыха. Город слывет курортным и полон отдыхающих. Москвичка-пенсионерка, бывшая учительница химии, с которой я разговорился, поведала, что цены на комнаты в частном секторе — как на черноморском курорте. Ездит сюда из года в год уже тридцать лет, останавливается у друзей. Очень привязана к этому месту. И таких, как она, немало.

Городок расположен на холмах и делится речкой Шелковкой на две части — каменную и деревянную. Заречье застроено деревянными домами. В историческом центре города немало чрезвычайно интересных зданий. В Плес едут за тишиной, патриархальным покоем. Гуляя по узким живописным улочкам среди старинных домов, трудно угадать год и век, время на них течет медленно, как в клею, лишенное навязчивых примет современности. Прелесть Плеса в его нетронутости, именно она привлекает туристов. И местные власти, хорошо понимая это, очень