мало отличимой от жизни других молодых ребят, которых я встречал и еще повстречаю на берегах реки.

На дебаркадере мне всегда снятся пароходные сны, когда спишь и чувствуешь сквозь сон биение машины в трюме, вибрацию корпуса, железные переборки, железо, железо кругом, всю движущуюся громаду плывущей барки, понимая, что ты не в своей постели и вообще не там, где человеку надлежит жить. Ты спишь и плывешь. У одного древнего философа спросили: «Кого больше: живых или мертвых?». «А кем считать плывущих?» — поинтересовался он. Плыть — значит вступать в особое состояние, закрывая за собой дверь и в прошлое, и в будущее, безбрежная водная гладь — не то что рельсы в два ряда, сухопутный опыт на воде ничего не значит, в ней заново надо учиться жить. Речная волна ласкова, нежна, безразлична, жестока, безжалостна, беспощадна, рассыпается мелкими брызгами и легко собирается в кулак, чтоб тебя сокрушить, когда ты меньше всего этого ждешь. 

Юрьевец

Вечером пристал к небольшой полянке в лесном распадке у ручья с чистой ключевой водой. Разбил палатку, сварил суп. Развесил сушиться сырую одежду у костра. Хорошо выспавшись, с утра расстелил на солнышке все имеющиеся газеты, высыпал на них, тонко разровняв, подмоченные крупы: гречку, пшено, рис. В них, в этих крупах, была вся судьба моей экспедиции. Денег у меня было не очень много, хватало только на самые необходимые продуктовые закупки — хлеб, молоко, чай, плюс пара-тройка червонцев на разграбление каждого города, где я делал остановку, — купить мороженое, газет, пообедать в столовой. Неопределенность будущих расходов беспокоила и угнетала.

В лесу были слышны детские голоса, и я догадался, что неподалеку расположен пионерский лагерь. Вскоре показалась на тропинке стайка детей во главе с симпатичной вожатой. Оказались из Юрьевца. Пионерлагерь прежде принадлежал льнокомбинату, комбинат обеднел, и лагерь перешел на баланс города. Дети искупались под строгим присмотром напускающей на себя суровый вид вожатой, изучили мою лодку от киля до клотика, осмотрели мой лагерь, для чего мне пришлось взять на себя роль экскурсовода, и отбыли к себе. Тут появилась еще одна группа малышей, предводительствуемая еще более симпатичной вожатой. Все повторилось с точностью до отдельных деталей: общее купание, осмотр моей лодки («не трогать руками, мальчик!»), расстеленных газет с крупами, палатки, куда самый бойкий из ребят, едва я зазевался, успел нырнуть и уже манил за собой приятелей... Выпроводив группу подрастающей молодежи за пределы полянки, я увидел идущий навстречу новый отряд и понял, что мне надо теперь или устраиваться вожатым-экскурсоводом, или сматываться отсюда побыстрей, пока кто-нибудь из ребят, любителей игры в ножички, не попробовал лодочную оболочку на прочность или не подрезал из чистого мальчишеского любопытства бечеву у румпеля. Сгребаю успевшие подсохнуть крупы и готовлюсь к отплытию. Проведя, так уж и быть, третью экскурсию по моей стоянке для вновь прибывшей ребятни, я поинтересовался у красавицы-вожатой: «Сколько у вас в лагере отрядов?» «Десять», — был ответ. Я панически бросился собирать палатку и спускать лодку на воду. Уже сидя в лодке, оттолкнувшись от берега веслом и подняв грот, увидел в глубине леса бегущую к реке ораву молодняка, орущую во все горло от избытка сил и восторга при виде открывающейся картины — лодки с развернутыми оранжевыми, очень красивыми парусами. Оранжевый цвет парусов объяснялся не избытком любви к Александру Грину конструкторов и изготовителей московского завода «Салют», выпустившего мою лодку, а причинами более прозаическими: на большой реке с судоходным движением самые маленькие его участники должны выделяться. Как дорожные рабочие в оранжевых безрукавках. Отряд юных головорезов высыпал на берег и бросился в воду, пытаясь вплавь достичь моей лодки, но ветер и весла уносили меня все дальше, разрыв между лодкой и самыми отчаянными пловцами с каждой секундой увеличивался, пока я с удовлетворением не убедился, что стал недосягаем. Помахав рукой раскрасавице-вожатой, я отвернулся от берега и уже больше не оборачивался на оставшийся позади кошмар.

Ближе к вечеру припустил дождь. Пришлось облачиться во все непромокаемое — для этих целей у меня был припасен комплект химзащиты, в нем я мог не только укрыться от дождя, но и преодолеть зараженную после атомной бомбардировки местность.

Как-то в армии мы сдавали зачет приехавшему из полка главному химику, отрабатывая команду «Вспышка справа!» и «Вспышка слева!». Бегали по кругу в полном облачении с противогазами на головах и, обливаясь потом в сорокаградусную жару, послушные команде, валились кулем то головой влево (если вспышка — справа), то вправо (если вспышка — слева). Почему-то считалось важным лечь головой от вспышки. Среди нас бежал один недавно призванный боец, салага, в общем. В один из моментов салага вдруг проявил инициативу: рухнул по команде химика не как все, то есть себе под ноги, а сделал прыжок в сторону и скатился в оказавшуюся на краю площадки ямку. «Стоп! — крикнул химик. — Всем встать! Снять противогазы. Как твоя фамилия, воин?» — обратился он к салаге. Тот долго и неумело стягивал с головы противогаз, показал свою красную, распаренную безусую физиономию и назвался. Химик вытянул руки по швам: «Объявляю вам благодарность за правильные действия и проявленную во время учебной подготовки смекалку. От имени командования полка предоставляю вам десятидневный отпуск на родину! Всем вольно». Что тут случилось после его слов с остальными — не передать словами. Все будто среди сна очнулись. Завертели шеями, задышали бурно, всей грудью. Посмотрели и увидели эту ямку, мимо которой каждый по десятку раз пробегал, не догадываясь о том, что лежит на дне ее. Что-что — отпуск на родину! Салаге этому пришлось, конечно, после возвращения из отпуска попотеть. Ну а ямку эту срыли. Шел я спустя несколько дней и вдруг вижу — нет ямки! Кто-то, не выдержав, взял лопату и забросал ее землей, чтоб и памяти о ней не осталось.

Видно было, что Юрьевец знавал лучшие времена — в центре несколько старых, запущенных зданий, возведенных до революции с неожиданной для захолустья претензией, когда денег не жалеют и строят для себя, собираясь жить вечно, для всей многолюдной семьи, для рода. Теперь же на всем печать упадка, бедности. Городская больница — краснокирпичное здание начала века с полувыцветшей надписью на фронтоне: «Земская больница. 1904 г.».

Музей Андрея Тарковского расположен в крепком, хорошо отреставрированном доме под березами на зеленой деревенской улице. Во дворе сухое ветвистое дерево выше крыши — первый экспонат музея. Дерево это, объясняет мне директор Татьяна Владимировна Желянина, помнит