рассматривал страницы. Рвал их и клал в топку. Электричества тоже не было. На столе белело блюдце, в нем немного растительного масла и фитилек из ваты. Над фитильком крохотное, с ноготок, желтенькое пламя.

В дверь тогда постучали. Вошел капитан дядя Вася Щербина и с ним два милиционера. Самое обычное явление — проверка документов.

Едва Щербина переступил порог, как на козырек его милицейской фуражки с резким звуком шлепнулась капля воды. Щербина поднял голову, и следующая капля угодила ему в щеку. Дядя Вася осветил фонариком потолок: на белой штукатурке расползалось синеватое пятно размером с хорошее яблоко.

— Эге, — сказал Щербина, — к утру это все обвалится… Лестница есть? — спросил он у матери.

Она кивнула.

Лестница лежала под домом. Здесь, на горе, все дома стояли так, что с одной стороны фундамент был невысокий, едва заметный, но с противоположной же обязательно возвышался на метр-полтора. Пространство между землей и полом у нас принято называть «под домом». Под домом удобно складывать дрова, корыто, выварку, ящики с ненужным барахлом. По этой причине сарай у нас увидишь далеко не в каждом дворе. В сараях держат коз, кур, свиней.

Дождь был обыкновенный, самый-самый средний. А вот темнота действительно как чернила. Если бы не фонарик, лестницу не нашли.

— Бери тазик, — сказал дядя Вася.

Я взял тазик и полез вслед за Щербиной. Он первым поднялся на чердак. Принял у меня тазик, потом подал руку. Когда я взобрался, Щербина осветил чердак фонариком, и я впервые увидел много паутины и пауков-крестовиков, крупных, как грецкие орехи, с правильными черными крестами на спинах.

Испуганные светом, пауки заспешили под балки. Щербина смахнул паутину концом обломанной дранки, и мы осторожно двинулись в глубь чердака. Место, где протекала крыша, нашли без труда. Поставили тазик. Капли, падая в тазик, тонко попискивали.

Рядом с печной трубой стоял чемодан, запыленный, с поломанными ржавыми замками. Щербина поднял крышку. Среди тряпья лежали яловые сапоги. Щербина взял сапог, осветил его придирчиво, потом посмотрел на мои рваные галоши. Сказал:

— Сапоги, считай, еще новые. И размер почти твой. Дарю на память.

Мать чуть не плакала от счастья. Она совсем позабыла про эти сапоги, которые отец купил перед самой войной, чтобы ходить в них в лес за кизилом и каштанами. Сходил всего один или два раза…

Сапоги были мне немного великоваты, но с портяночками и шерстяными носками я проносил их четыре зимы и осени: сорок третьего, сорок четвертого, сорок пятого, сорок шестого года…

— Ну, чей там? — голова Онисима показалась в чердачном проеме.

— Дыры, — ответил я. — Десятка два.

— Все шутишь, — пробурчал Онисим. — Отлупцуют тебя когда-нибудь за шутки.

— Чему быть, того не миновать. Соберу лучше посуду. Сдадим на бутылку красного — в самый раз.

Крякнув, Онисим забрался на чердак.

— Все это ломать надо, — сказал он, морщась и оттопыривая губы. — Все… Участок хороший. Запущенный, но хороший. Речка перед глазами расстилается… А дом — утиль. Сломать, а лучше спалить его к чертям собачьим, чтобы клопы да тараканы изжарились. Сюда бы хозяина крепкого — жить да радоваться…

Он нагнулся к бутылкам, поднял одну. Вдруг сказал решительно:

— Дом надо расчетливо, кирпичный класть. Кирпич на века рассчитан… Вон у Алевтины Владимировны справный домик. Без хозяина, а справный… Потому что из кирпича.

Онисим частенько по разным случаям произносил имя заведующей гостиницей. Судя по всему, запала ему в душу, приглянулась эта суровая женщина, отправившая нас спать в котельную.

— Чистая она, — мечтательно говорил Онисим. — Вот возьму и женюсь на ней.

— Пойдет она за такую старую обезьяну.

— Ты, Антон, по молодости лет ни хрена в женщинах еще не понимаешь. Так, значит, и помолчи…

— Все я понимаю. На сокровища свои намекаешь, если эти сокровища на самом деле есть, если они не причуда твоей контузии. Тогда уж молодую ищи. Алевтине под сорок, и сын ее, очкарик, ростом с тебя.

Онисим лихорадочно тер палец о палец, облизывал губы.

— Молодая, Антон… молодая, она сегодня приласкает, а завтра обворует. Пропьет все мое достояние с кобелем двухметровым.

Достояние…

С этим достоянием, если верить словам Онисима, приключилось следующее.

Не успел Онисим закопать баллон с ценностями, как подняли их роту по тревоге и увели в горы. Весь ужас заключался в том, что ни Онисим, ни Ахмет, ни другие красноармейцы не знали названия местечка, в котором ночевали. Второй номер пулеметного отделения, высокий украинец, будто слышал название городка, но позабыл. Помнил, что входит в его состав слог «псе». Это оказалось слабым утешением, потому что, помимо известного города Туапсе, в этих краях на «псе» оканчивалась или с «псе» начиналась масса других названий населенных пунктов, рек, долин: Макопсе, Псезуапсе, Псебай, Псеушко и так далее и тому подобное.

Кроме того, второй номер пулеметного отделения в ответ на настойчивые просьбы Ахмета и Онисима признался, что, возможно, из-за хронического недосыпания перепутал дни и слышал название городка со слогом «псе» накануне, в другом месте.

Старшина роты вообще заявил, что скорее всего это был город Армавир. Но Ахмет не поверил, и Онисим не поверил, потому как Армавир был оставлен седьмого августа, а тогда закруглялся октябрь. Старшина уверял, будто существует еще один Армавир. Все эти разговоры не прояснили ситуации…

Позднее, много лет спустя, у Онисима мелькнула мысль, что Ахмет все-таки знал название местечка и только делал вид, будто не знает.

В декабре сорок второго Онисима ранило. Долгое время он пребывал в госпиталях. В свою часть больше не попал и не имел никаких сведений о судьбе Ахмета.

После войны он стал бродить по Северному Кавказу в поисках местечка, где была река, церквушка на взгорье, скала на противоположном берегу. Одновременно он везде интересовался парикмахером по имени Ахмет.

Я иронически сказал:

— Это совсем непонятно. Если Ахмет не погиб на войне и нашел свою долю клада, зачем бы ему возвращаться к работе парикмахера?

Онисим зажмурился, втянул голову в плечи, словно ему было холодно. Потом кивнул и открыл глаза:

— Я тоже так думал, так прикидывал. Но я еще смекал и другое. Ахмет мог промотать, пропить сокровища и по такой печальной причине вернуться к своей прежней профессии. Наконец, Ахмет мог приберечь, скажем, на черный день, а сегодня зарабатывать на еду расческой и ножницами. Чужая душа — потемки.

Больше двух лет ходил Онисим. И болел. Отлежится в больнице — снова в путь. Больше пешком. Как инвалиду причиталась ему пенсия. Подрабатывал немного плотницким ремеслом, которое освоил, по его словам, в молодости.

Сюда, в городок этот, заглянул он первый раз давно.

В сорок